Юрий Слепухин - Государева крестница

— Да ты слушаешь ли? Чего в лице-то изменился, аль худо тебе?

— Прости, великий государь, слушаю, как не слушать. Лихоманка нынче прихватила, — должно, простыл маленько... А дверь тайную — это можно, и тягу вывести на сторону, неприметно. Потянешь, она и отворится...

Никиту и впрямь начинало уже трясти как в лихоманке, мало что зубами не стучал. Ну как проснётся этот бес за стенкой, заворочается, закашляет? Обоим тогда конец: одному — что подслушивал, а другому — что дал подслушать, укрыл вора в своём дому, утаил от великого государя...

Государь меж тем продолжал увлечённо говорить о задуманном им тайном выходе из своих покоев к подземелью.

— Понеже изменою окружён паче прежнего, не могу жить безопасно даже среди своих ближних, — говорил он, сам распаляясь от своих слов. — Я ли Курбского не ласкал, не осыпал милостями? А Черкасские? А Вишневецкий? Да эти-то воры — ладно, они не таясь съехали к Жигимонту, открытый враг не столь опасен, как потаённый... Курбский, ехидна злоязычная... письмо ещё мне имел наглость написать — из-за рубежа лается, исчадие сатаны, словно пёс из подворотни! Так про него мне хоть ведомо, чего ждать можно. А остальные изменники — тут, на Москве, не в Вильне, а? Их как распознаю? Мало ли гистория повествует о цареубийцах, кои до последнего часа таились под личиной покорности. Когда древле преславного кесаря Иулия злодеи поразили кинжалами в сенате римском, не он ли воскликнул в горести: «И ты, Брутус!» — понеже сей был его любимцем и, сказывают, через кесаря даже усыновлён... Кому поверю, кого смогу без опаски прижать к сердцу? Сильвестра, попа, почитал яко отца родного, Адашева Алёшку мнил другом! Испить подай, Никита.

— Квасу дозволь, великий государь?

— И то...

Никита нетвёрдой рукой нацедил ковшик. Испив, царь заговорил снова:

— Иной раз мыслю — не придётся ли ещё в чужих краях, у иноземного какого государя, убежища искать, защиты от боярской измены. Того дня и задумал тайный ход учинить, мало ли! Одному тебе верю, мастер... — С этими словами Иоанн встал и накинул на голову глубокий, скрывающий пол-лица куколь. — Ладно, пойду я. Главное знаешь, о прочем потолкуем на месте. Лекаря не прислать ли?

— Благодарствую, великий государь, не надо, бабка травами отпоит, ей не впервой...

— Полегшает — приходи тогда, Елисея спросишь, он тебя проведёт. Ежели кто иной пытать станет, пошто пришёл, скажешь обычное — зван-де замки ладить...

Никита с шандалом в руке пошёл впереди, царь спустился следом. Четверо приезжавших с Иоанном стражников ждали на дворе за закрытыми воротами, не спешиваясь. Все, как и царь, одетые чернецами, на вороных конях, они едва угадывались в неверном свете бегущей сквозь редкие облака луны. Оставив свечу за порогом, Фрязин проводил царя через двор, хотел подержать стремя, но его опередили.

— Отворяй, Онисим, — кликнул он негромко.

Створка ворот приоткрылась без скрипа, и пятерых вершников поглотила тьма — только глухо постукивали копыта, да псы продолжали заливаться лаем им вслед, от двора ко двору. Как и не было ничего, будто приснилось...

Снова поднявшись наверх, Фрязин постоял у двери в камору, напряжённо прислушиваясь. Прислушивался и Андрей, сразу насторожившись, когда осторожные шаги стихли за дверью. На миг помыслилось даже — не зарежет ли, дабы обезопаситься? Нет, дверь с тонким просветом у притолоки оставалась неподвижной, потом половицы снова негромко скрипнули — стоявший под дверью удалялся.

Утром, когда он наконец проснулся после крепкого сна, Фрязина с дочкой дома не было — ушли к заутрене. Работник подал умыться, принёс сотового мёду, свежеиспечённый калач и кувшин тёплого ещё молока. Завтракая, Андрей порасспрашивал о хозяевах и узнал, что хозяева хорошие, не обижают. Сам — строг, но без строгости с нашим братом нельзя, и ежели взыскивает, то по справедливости, не облыжно. А девица нравная, балованная до невозможности, — известно, одна выращена, без сестёр-братьев, как тут не избаловаться .

— Замуж пора, вот и бесится, — заметил Андрей, отхлёбывая из крынки. — Не сосватали ещё?

— Вроде не слыхать. Да то дела хозяйские, нам что... Сам-то тож невесть за кого не отдаст, ещё подумает.

— Что, аль приданого много даёт?

— Да уж не обидит, мыслю. Тут другое — ты не гляди, что он из посадских. В большой силе человек, с самим царём, бают, говорит, как вот мы с тобой...

Кабы так, подумал Андрей, вспомнив подслушанный ночью разговор, и опять его пробрало страхом, как ознобом. Что если надумает оружейник повиниться? «Прости, государь, скажет, был в ту ночь в доме сторонний человек — совсем у меня память отшибло. А теперь опасаюсь, не мог ли чего услышать, стенки-то в работной не рубленые...» Да нет, не повинится, теперь уж поздно.