Юрий Слепухин - Государева крестница

Наутро посольский поезд готовился в путь с сугубым тщанием. Хотя Невель после полоцкого похода и утратил значение порубежного города, ибо простирающиеся за ним литовские земли отошли к Москве, всё же это была Литва — край не полностью завоёванный и отнюдь не усмирённый. Невзирая на подписанное перемирие, там без конца дрались меж собой разные то ли шайки, то ли отряды, большинство коих не признавало власти ни царя Иоанна, ни великого гетмана Литвы Радзивилла Чёрного, ни короля Сигизмунда Августа. Орден в этой склочной войне участия не принимал и не держался ничьей стороны, к тому же шайки, даже из самых отпетых, не решались нападать на послов, чьи охранные грамоты были подписаны сильными мира сего. Поэтому московскому приставу велено было сопроводить ливонцев именно до Невеля, а там уж Бог им в помощь — авось доберутся...

Пристав был человек степенный и службу нёс исправно, поэтому он и в этот последний день придирчиво, сверяясь по бумажке, пересчитал всех посольских слуг, конюхов и охранников и убедился, что одного рейтара и впрямь не хватает в строю. Раненого, сказали ему, устроили в санках отца капеллана. Пристав подъехал и к санкам — пострадавший лежал весь в повязках, дышал трудно и с присвистом, капеллан же, облачённый во всегдашнюю свою коричневую рясу, подпоясанную белым шерстяным вервием, сидел с низко опущенной головой под просторным куколем, прилежно перебирая чётки.

«Ишь старается, — подумал пристав, — не дожить, видно, немчину до дому...» — И быстро отворотил коня, дабы не заразиться папежским духом.

Андрей, наблюдавший за ним из-за плеча соседнего в строю рейтара, с облегчением перевёл дух, когда пристав отъехал, не попытавшись поднять куколь и проверить, действительно ли под ним капеллан. Впрочем, это было маловероятно, он больше опасался другого: Настя накануне слегка простыла, покуда подкарауливали посольский поезд, и ночью на неё дважды нападал чох. Могла расчихаться и теперь, а уж дотошный пристав наверняка разобрался бы на слух, кто чихает — старый мних или юная жёнка...

Мало ли из-за чего всё может сорваться в последний миг! Такое тоже было предусмотрено: в случае чего рейтарам следовало задержать москвичей сколь можно дольше, остальным же — намётом уходить за рубеж. Но начать новую жизнь с того, чтобы скрестить оружие с соотчичами... Ему, сотнику Лобанову, драться с москвичами?

А ведь могут и убить, в самой пустяшной схватке кому-то приходится плохо. Как тогда будет Настёна — одна, на чужбине, без отца и мужа... Он не уставал повторять жене, что Никита Михалыч непременно разыщет их, где бы они ни решили поселиться; однако сам в это не верил. Нельзя было понять решение тестя остаться в Москве, на что тот уповал — на государево милосердие? О теперешней участи мастера Фрязина страшно было и подумать. Только бы Настя подольше верила, что они увидятся рано или поздно...

Странно, последние дни только об этом и мечтали, поскорее бы добраться до рубежа, а теперь, когда до него было уже рукой подать, Андрей не испытывал радости. Скорее он — чего никогда не бывало ранее — был растерян и подавлен, словно впервые представив себе вдруг объем ломки, предстоящей в их с Настей судьбе. Ломка уже началась, бесследно поглотив всё прошлое и привычное, но самое трудное было впереди — когда придётся привыкать к новому, приспосабливаться к чужому и незнакомому...

А вот Настя, похоже, этого не испытывала. Или по меньшей мере не показывала виду, что испытывает. Единственным, что её угнетало, была разлука с отцом и страх за его судьбу; Андрей не мог не сказать ей, откуда взялся ключ, и теперь она (хотя ни словом об этом не обмолвилась) понимала, ясное дело, что отцу — если не успеет с побегом — придётся держать ответ. Но она верила, что убежать он успеет и сможет отыскать их в Литве и они будут жить все вместе. Как жить — её не заботило; это, сказала она, решать мужу, ему возводить жизнь, как возводят дом, а жене положено обустраивать её изнутри. И это она сумеет. А что будет снаружи, заботило её куда меньше, чем то, к примеру, что Андрею в Невеле пришлось первым делом обрить бороду. Увидев его в таком непристойном виде, Настя ужаснулась и расплакалась.

— Что ж ты теперь, — причитала она, — словно кот: усы торчат, а внизу всё голое — срам-то какой!

— Так мне ж немчином надо вырядиться, а они, глянь, все обриты, — увещевал он её. — По бороде ли тужить, новую отращу не хуже той, дай только ноги унести...

По правде сказать, потеря бороды огорчила и его самого — больше, чем можно было ожидать. Хотя брадобритие не было на Руси под запретом со времён великого князя Василия Иоанновича, оголившего свой лик в угоду литвинке Елене Глинской, и московские вольнодумцы по сей день дерзновенно уподоблялись котам, всё же борода почиталась первым признаком мужского достоинства. Уступка новым веяниям проявлялась лишь в том, что бородачи помоложе уже не распускали свою красу во всю грудь, подобно венику, но подстригали накоротко — пальца на два-три, не дольше. Сейчас, обряженный в неудобный с непривычки рейтарский мундир, зябко ощущая морозец всей кожей выбритого подбородка, Андрей чувствовал себя постыдно и смехотворно — словно медведь, изловленный и выставленный напоказ...