Сергей Зайцев - Пепел и снег

Опыт оказания хирургической помощи на поле сражения не пропал для Александра Модестовича даром. В 1834 году в качестве полкового лекаря Александр Модестович отправился на Кавказ, в действующую армию, и прослужил там три года, а в 1855 году, когда ему уже перевалило за шестьдесят, — принял участие в войне Крымской. Здесь ему довелось работать бок о бок с очень известным уже хирургом — Николаем Ивановичем Пироговым. К чести нашего героя следует сказать, что обмен опытом был полезен для обоих хирургов, и знаменитый Пирогов, устраивая в трудных случаях консилиумы, всегда с особым вниманием прислушивался к мнению своего старшего коллеги и очень живо интересовался, как то или иное вмешательство производилось у Ларрея во французской армии и у Виллие [57] Виллие Яков Васильевич с 1806 по 1854 годы занимал должность главного военно-медицинского инспектора армии. — в русской, как у того и другого вообще было поставлено дело... Здесь же, в Севастополе, в переполненном ранеными госпитале Александр Модестович, разговорившись с одной из сестёр милосердия, женщиной преклонных лет, вдруг признал в ней Катерину, ту самую Катерину, которую он некогда, угодив в лапы Бателье, оставил на Бородинском поле. И теперь, почти полвека спустя, Александр Модестович узнал, что удалось ей тогда вывезти с поля битвы сто пятьдесят человек, им прооперированных, что многие и до сих пор живут в сёлах близ Бородина, и среди них остались даже несколько французов; все они помнят юного лекаря, спасшего им жизнь.

Многие годы Александр Модестович работал над книгой под названием «Эпистолы о воспалении», на страницах которой в удобопонятной форме, в виде переписки двух лекарей, высказывал весьма смелые для своего времени суждения о предполагаемой природе воспаления и ставил под сомнение целесообразность антифлогистических методов [58] Главным образом, кровопускание, а также холод, голодная диета и прочее. . К месту будет сказать, что книга эта наделала б много шуму, если б не одна её существенная слабость — автор во многом сомневался, но, увы, ничего не утверждал и потому не оспаривал прямо. Труд содержал в себе массу гипотез и заканчивался знаком вопроса. Под этим же знаком он и прошёл в обществе медиков, несмотря на всю свою значимость, — прошёл, могущий принести ощутимую пользу, но не принёсший её. В извинение автора, конечно, можно допустить, что труд его был несколько преждевременен, а методы, в которых автор сомневался, слишком ещё популярны (и сам автор к ним время от времени прибегал), но не будем ничего допускать, дело прошлое, отдадим должное мужеству Александра Модестовича — мужеству, которого нужно было иметь немало, чтобы остановиться в то время, когда все шли...

Перед самой Крымской кампанией Александр Модестович издал свою книгу в Санкт-Петербурге. В связи с изданием он бывал в столице наездами в течение года раз пять. И вот в последний раз, когда уж ехал он от издателя по Невскому, прижимая к груди ещё пахнущий краской, только что переплетённый томик, вышла у него прелюбопытная встреча, о которой мы никак не можем умолчать...

Петербург — огромный узел. И какие только нити не сходились в нём! И наше повествование осталось бы неполным, если б одну из этих нитей мы не потянули. Очень путаная нить, ни начала, ни конца, вынырнула из самой толщи, из переплетения судеб, в толщу же и ушла. Мы уж было выпустили её из внимания, а она, гляди ж ты, сама о себе напоминает. А может, случай! Или ещё верна присказка: потерял в России человека — ищи его в Петербурге. Ибо Петербург — игольное ушко для всякой нити.

Был синий вечер, один из тех летних вечеров с совершенно чудным освещением, какое можно наблюдать лишь в северных широтах, — холодным и таинственным. Пролётка катилась, мягко поскрипывая старой кожей, погромыхивая окованными колёсами по мостовой, возница что-то мурлыкал. Александр Модестович, удовлетворённый выходом книги, думая о книге, рассеянно поглядывал по сторонам и отмечал только, что уж через пару кварталов он — дома, как вдруг увидел на тротуаре нищего старика. И не сразу понял, чем этот старик, худой, небритый, самый обыкновенный нищий, каких тысячи, вызвал к себе интерес. Отпустив пролётку за углом, Александр Модестович вернулся и, потолкавшись среди прохожих, скоро отыскал старика глазами. Тот сидел под чугунной оградой на деревянной скамеечке между старым немцем-шарманщиком, играющим что-то меланхолическое, и рыжеволосым чухонцем, продающим масло из большого елового ведра; ещё какие-то лоточники-коробейники прохаживались рядом, зазывали покупателей на свой товар. Облачен старик был в обноски исключительной ветхости. Эти-то диковинные обноски, оказалось, и бросились Александру Модестовичу в глаза, поскольку угадывалось в них не что иное, как мундир польского уланского офицера образца 1812 года.