Владислав Романов - Смерть во спасение

— Сколько уже ему?

— Десять.

— Приведи его.

Ярослав привёл Андрея. В отличие от Александра, он был русым, мягкие волосы курчавились, а круглое лицо излучало дружелюбие и спокойствие. Он поклонился, когда его представили, но руку княгини целовать не пошёл, хоть князь и подтолкнул его, и обнимать единокровного брата не кинулся, рассматривая их столь же откровенно, как и они его.

— Он стесняется, — пытаясь сгладить неловкость встречи, улыбнулся Ярослав.

— Я ничуть не стесняюсь, отец, — возразил Андрей. — Ведь я среди родных, которые меня любят, как ты только что сказал, так чего же мне стесняться?..

— Смышлёным растёт, — смутившись, погладил его по голове князь. — Всё запоминает...

Таким и запомнился Александру сводный брат: предельно откровенным в слове и поступке. Порой эта откровенность граничила с наглостью, но Андрей никогда не пользовался ею, чтобы бросить вызов или кого-то оскорбить. Просто он не считал нужным притворяться или что-то изображать, чего ему не хотелось. Потому, попав в ужин за княжеский стол и поев, он, не дожидаясь, пока встанет князь, поднялся первым и поблагодарив, вышел, чем крайне возмутил Феодосию, и Ярославу пришлось извиняться за это самовольство княжича. Однако едва отец стал выговаривать младшему сыну при Александре недопустимость его поведения, как тот прервал князя и с весёлой ухмылкой заявил:

— А если мой зад не выдерживает этого застолья, а его продолжение грозит обернуться неприятностью, что тогда делать? Из двух зол выбирают меньшее! Вот я и выбрал.

Ярослав громко расхохотался.

— Нет, каков остроумец, а? Так порой сразит словцом, что диву даёшься.

Отец, если кого-то любил, то не замечал за ним никаких недостатков. Так уже было с Феодором. А вот Александру этой любви не досталось. Правда, мать его боготворила и тоже всё прощала. Потому и грех было жаловаться.

Барон Корфель, не мигая, смотрел на Андреаса фон Фельфена, убелённого сединами великого магистра, чьё крупной лепки большое лицо с оттопыренными ушами внушало беспрекословное уважение, хотя глава Ордена, назначенный его другом Германом Зальцем вместо Волквина, показался всем поначалу не столь суровым и требовательным. Тело прежнего епископа, привезённое из Торопца, было с честью похоронено в Риге, и барон мог не опасаться, что его предательство раскроется.

В первой же беседе фон Фельфен заявил, что отказывается от стратегии завоевательных походов и займётся укреплением порядка на земле Ливонии, воевать же соседей глупо и бессмысленно.

— Почему? — не понял Корфель.

— Посеяв ветер, пожнёшь бурю, вы слышали такое выражение, барон?

— Но Русь сейчас ослаблена как никогда, монгольский хан почти всю её разрушил, а Новгород — богатейший из русских городов. Не возьмём мы, захватят монголы...

— Рыцари не воюют с побеждёнными, вам это следовало бы знать, барон, а мы представляем на этой окраине Европы не Орден мясников! — перебив советника и чеканя каждое слово, непререкаемым тоном заявил Фельфен.

Он явно что-то скрывал, ибо разгневался и кончики его ушей мгновенно покраснели, словно барон пытался выболтать его тайну.

— Ved iniquissimam pacem justissimo bello anteferrem, — помолчав, уже более мягким тоном добавил он. — Я надеюсь, вы не забыли эту максиму Цицерона: «Даже самый несправедливый мир я предпочёл бы самой справедливой войне». Я обычно придерживаюсь этого принципа. А вы?..

И снова явное враньё, Корфель это чувствовал. Но ради чего? С каких это пор божьи воины сделались миролюбцами?

— У вас, старого вояки, я чую, другие принципы! — засмеялся Фельфен.

Барон мог сказать, что до сих пор их заставляли только воевать. Волквин даже молодел на глазах, когда садился в седло или вынимал меч из ножен. Но последнее поражение нанесло столь ощутимый урон рыцарскому войску, что Орден нуждался в серьёзном подкреплении. Скуповатый Герман Зальц денег не даст, а собственная казна пополнялась только в походах. О каком же мире мечтает новый магистр? О мире для нищих?..

— Кстати, неужели после гибели Волквина не осталось даже сотни золотых монет? Отто Раушенбах рассказывал мне, что старик любил звон дукатов!

— Сотня и осталась, но я передал её Раушенбаху на похороны, — не изменившись в лице, ответил Корфель. — Остальные же деньги, что успел скопить великий магистр, он потратил на одну страсть...

— Которая перешла ныне к вам, — ухмыльнулся фон Фельфен.

Всеслава за всё это время не покидала его комнаты, а в неё никто не входил. Однако миротворец успел всё уже пронюхать.