Анна Фуксон: Артистическая фотография. Санкт Петербург. 1912

Она осталась на остановке с ребенком на руках и посмотрела на удаляющийся трамвай. Он поднялся на горбатый мостик и вдруг раздался оглушительный взрыв. Несколько снарядов почти одновременно напрямую попали в трамвай. Трамвай остановился, сошел с рельсов и упал набок. Фирочка оцепенела, ведь всего несколько минут назад они с Илюшей сидели в этом, теперь разрушенном трамвае! Если бы не изменение маршрута, они разделили бы судьбу пассажиров трамвая. Она обняла испуганного ребенка и впервые с детских лет слова еврейской молитвы «Шма» («Слушай Израиль») спонтанно вырвались из уст Фирочки, женщины неверующей, да и не подозревающей, что она помнит эту молитву. Они пришли к ней от глубокой внутренней потребности, в момент опасности для жизни ее и ее ребенка. И никакие социалистические лозунги, вбиваемые в ее голову на протяжении долгих лет советской власти, не смогли их стереть.

В середине декабря трамваи перестали ходить, потому что все трамвайные рельсы в городе были разрушены. Но Фирочка не отказалась от идеи навещать сестру. Она решила ходить к ней пешком, естественно уже без Илюши. Это был настоящий поход, который продолжался несколько часов, ведь Фирочка была уже очень слаба. «Но Риточка была слабее меня», – рассказывала она дочери, – а близнецы распухли и кричали от голода. Поэтому я и решила сама ходить к ним».

Даже в условиях блокады сестры изо всех сил старались придавать жизни видимость обыденности, нормальности. Некоторые театры в городе продолжали работать. В середине октября Фирочка и Катюша ходили на спектакль Д.Б. Пристли «Опасный поворот». «Большинство зрителей, ну, конечно, и мы с Катюшей принесли противогазы – на всякий случай. А актеры были просто героями, ведь они играли с риском для жизни, но играли великолепно. Нам было очень важно чувствовать себя людьми посреди всего этого кошмара. И ты знаешь, доченька, зал был полон. Вероятно, многие чувствовали, как и мы».

Но со временем единственным источником внешних впечатлений стало радио. Радио работало целые сутки, тикало ночью, объявляло о тревогах. По радио они слушали стихи поэтессы Ольги Берггольц, незабываемый голос диктора Юрия Левитана, музыку, а главное – новости, новости с фронта. 7 ноября воюющая страна праздновала годовщину Великой Октябрьской Социалистической Революции. Впервые с 1917 года на Дворцовой площади не был организован военный парад, но по радио произносились оптимистические речи, раздавалась радостная музыка. В тот же день другая новость потрясла сестер – Кнут Гамсун, их любимый норвежский писатель, согласился с нацистской идеологией. А они-то восхищались тем, как верно он описывал их состояние в своем романе «Голод». Но они и не подозревали, какой голод им еще предстоит.

В конце ноября хлебные нормы всех членов семьи уменьшились. Саня на заводе начал получать 200 граммов хлеба в день, и не было у него ничего, чем он мог бы побаловать ребенка. Сестры, их мать и ребенок считались иждивенцами, поэтому их хлебные нормы упали до 125 граммов в день. В доме не было никаких других продуктов, потому что с середины декабря в магазинах нечем было отоварить продуктовые карточки. Декабрь и январь были месяцами самой высокой смертности в городе. 125 граммов хлеба на человека в день – это была верная смерть.

По рассказам Фирочки, их с Катюшей мама, бабушка Ольга, старинная жительница Ленинграда, часто вспоминала голод начала 20-х годов, когда город еще назывался Петроград. Тогда они тоже пользовались «буржуйками» (маленькими печками), и они напоминали ей времена Гражданской войны. В те времена она исполняла те же семейные обязанности, которые сейчас выпали на долю Фирочки, только у нее уже было несколько детей, которые зависели от нее. По мнению бабушки Ольги, тогдашний голод был несравним с блокадным. Тогда можно было поехать в отдаленную деревню, купить хлеб, муку, крупу и масло и накормить семью. Человек, у которого были деньги, не голодал.

Теперь деньги утратили ценность. Зарплата, которую Саня получал на заводе, не помогала. Никто не интересовался деньгами. Человек, потерявший продуктовые карточки, был обречен на смерть. Однако обмен товарами был весьма распространен. Например, большой ковер можно было обменять на килограмм хлеба, или выменять хорошие кожаные туфли на полкило хлеба, или платье на 100 г. хлеба. Но у родных Наташи уже не было ни ковров, ни платьев, ни туфель – все ценное Фирочка продала еще в начале блокады.

Тогда Фирочка продала и те немногие драгоценности, которые ее матери удалось утаить от «товарищей» – большевиков, которые пришли к ним в усадьбу под Витебском в 1917 году. Тогда они отдали им все, не жалея, но Фирочкина мама спрятала от них самое дорогое – свое обручальное кольцо и бриллиантовую брошь, которую дедушка Илья подарил ей, когда она родила ему сына-первенца, Соломона. У самой Фирочки не было драгоценностей, у нее не было даже обручального кольца, так как ее поколение – новое поколение строителей социализма, считало это проявлением мещанства. Поэтому она продала кое-что из одежды, кроме самого необходимого для них самих.