Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953

– Может, выпить хочешь? – спросил Касьян, совсем уж осмелев. – У меня тут с собой имеется малость. Хороший первач, дух перешибает.

– Нет-нет! – испуганно отмахнулся Гаврила. – Греховное это зелье. Греховное. Зарекся я… от мирских соблазнов зарекся. Крест на мне покаянный. Вот! – Гаврила запустил руку за пазуху и вынул оттуда большой деревянный крест, грубо сработанный из цельного куска липы.

– Ну, как знаешь, – усмехнулся Касьян, наблюдая за Гаврилой.

Он нерешительно поерзал на сидении, достал флягу и сделал несколько глотков. По телу его разлилось тепло, появилась некая легкость и даже развязность.

– А ты вот, сказывают, из тюрьмы убег… милиция тебя ищет.

– Убег, – легко согласился Гаврила. – На все воля божья. Без его соизволения не то что деяние великое, а и волос с головы пасть не может. Так-то вот, Касьян Изотыч.

Гаврила спрятал тряпицу с остатками хлеба за пазуху, отступил на шаг в сторону и вдруг поклонился Касьяну в пояс, медленно выпрямился и заговорил торжественно и несколько распевно, как поп на проповеди:

– Прости мя, Касьян Изотыч, за содеянное супротив тебя, за мысли мои греховные. А я тебя давно простил. Пора мне. Понесу свой крест с молитвой. И за тебя буду молить господа нашего, чтобы простил он тебе прегрешенья твои, аки я только что простил тебя… Увидишь супружницу нашу, Прасковью Емельяновну, так и скажи: господь и ангелы его указали рабу божьему Гавриле, супружнику вашему, путь покаяния и искупления. Пусть и она простит меня и не держит сердца за грехи мои прошлые и притеснения. И пусть поставит в храме божием свечу поминальную по грешнику Гавриле. А я за нее и детей наших отмолю у господа сполна. Прощай, Касьян Изотыч. Господь с тобою.

Гаврила медленно повернулся к Касьяну спиной и пошел к лесу, с трудом переставляя ноги.

И снова на Касьяна навалился страх и парализовал его тело.

«Уйдет! Уйде-ооот!» – вопило что-то в нем в паническом ужасе, в то время как сам он лишь пялил глаза в Гаврилину спину.

Инстинкт подсказывал Касьяну, что он не должен дать Гавриле уйти. Не должен – и все тут! Ведь с него, с Касьяна, спросят: почему дал уйти? Почему не принял мер по задержанию опасного преступника? Череда ответственных лиц – участковый милиционер, гэпэушник, секретарь волкома, Семен Гуревич – проплыла перед глазами Касьяна. Все они могут сделать такие оргвыводы, от которых не поздоровится.

Но что же делать? Что? Как остановить Гаврилу?

Рука Касьяна, потная, дрожащая, теребила ребристую рукоять револьвера в боковом кармане пиджака, но Касьян не осознавал эти свои непроизвольные движения.

Гаврила в это время только-только перебрался через канаву и теперь стоял, держась одной рукой за тоненькую березку, переводил дух. Он не оборачивался, будто начисто забыл о существовании Касьяна Довбни. Постояв с минуту, он качнулся, отпустил березку и сделал шаг вглубь леса.

«Уходит! Ухо-оди-и-ит! – закричал в Касьяне вернувшийся страх. – Уйдет же ведь, гос-споди!»

И тут что-то толкнуло его – ладонь крепко обхватила рукоятку револьвера, Касьян задержал дыхание, будто ему предстояло кинуться в ледяную воду, и вынул револьвер из кармана. Он суетливо осмотрел его, пытаясь вспомнить, что говорил инструктор, судорожным движением пальца отыскал собачку, поднял револьвер двумя руками и стал целиться.

Перед глазами Касьяна плавали из стороны в сторону сосны, ветви, трава и небо; вот появилась согбенная спина Гаврилы и та тоже стала раскачиваться и двоиться.

Касьян оторвал одну руку от револьвера и протер рукавом глаза.

Сосны укрепились на своих местах, замерла тонкая белая нить березки, за которую только что держался Гаврила. А вот и снова сам Гаврила… вернее, то, что было когда-то Гаврилой Мануйловичем… и даже, собственно, не сам Гаврила, а рваное тряпье, огородное пугало…

Мушка револьвера, слегка подрагивая, уткнулась в это тряпье – и Касьян нажал на собачку.

Выстрел прозвучал столь оглушительно и неожиданно, будто Касьян, нажимая на спуск, надеялся услыхать что-то вроде треньканья синицы.

Гаврила дернулся и остановился. С минуту он стоял не шевелясь, потом медленно стал поворачиваться. При этом голова его дергалась, пытаясь преодолеть навалившуюся на нее тяжесть. Еще мгновение-другое – и Касьян увидит его обезображенное лицо и безумный взор.

Ужас, какого Касьян еще не знал, исторг из его груди громкий вопль, и он, почти теряя сознание, стал раз за разом нажимать на собачку, и раз за разом его оглушал гром выстрела, сердито повторяемый вековыми соснами.