Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953

Да только чертов Семен обязательно вспоминал о Касьяне и требовал, чтобы товарищ Довбня, как он есть ответственный директор, высказал свое авторитетное партийное мнение по тому или иному вопросу. Касьян поднимался на нетвердые ноги и начинал говорить, мешая в кучу все, что он когда-либо слышал в волкоме. Он говорил долго, хрипя все сильнее, а страх его только усиливался, потому что главного, что должно снять с него всякие подозрения в чем бы то ни было, он так и не мог отыскать, главные слова на ум не приходили, а все остальные, что он произносил, могли обернуться против него самого. Вот и Ведуновский – уж на что мужик был башковитый, а, поди ж ты, взяли и убили. А почему? Потому что говорил не те слова.

Багряный лист клена, кружась и раскачиваясь, беззвучно снижался в прозрачном воздухе и лег на круп лошади.

Лошадь дернула кожей, но лист был мокрым после недавнего дождя, прилип и не отваливался. Лошадь поняла, что это не слепень или овод, смирилась и перестала дергаться.

Мимо проплывали стволы вековых сосен, меж ними кое-где зеленели непрозрачные кусты можжевельника, тянулись к свету молодые елки. Иногда вспыхнет желтым пламенем березка, примостившаяся у самого края дороги, красным огнем – рябина.

Октябрь давно перевалил за середину, а помольщики на мельницу почти не едут. Впрочем, Касьяну все равно. Жалованье, хоть и небольшое, ему идет, мукой и зерном они с Меланьей запаслись, бульбой – тоже, большую часть рассовали по тайникам. А еще Меланья насолила грибов, капусты, огурцов, напарила брусники, замочила клюквы. Баба она хозяйственная, за ней – как за каменной стеной. А все равно страшно. Касьян даже Меланью стал бояться. Он уверен, что и другие живут в страхе, но, как и он сам, стараются не показать вида, и чем иной независимее и разудалее себя ведет, тем наверняка больше в нем страха.

Ах, скорей бы зима! Зимой страх притупляется. Зима занесет дорогу, никуда не надо ехать, никто не поедет на мельницу. Жизнь будет течь тихо и спокойно. Тем более что от семейства Мануйловича мало что осталось. Меланья сказывала, что и Полина собирается замуж за кого-то из местечковых, с кем училась на курсах бухгалтеров-счетоводов. Останется одна Прасковья да маленькая Манька. Да Касьяновы ребятишки. И то не все. Тихо станет на мельнице, поднимет Касьян колесо – и даже вода шуметь перестанет. Зимой и Гаврила не объявится, потому что… Как же зимой-то? Зима – она… следы и все такое прочее. Да и замерзнет Гаврила зимой-то. Где уж ему…

Касьян снова лезет за пазуху, достает флягу, отпивает привычные два глотка, нюхает рукав.

Сорока сорвалась откуда-то сверху, застрекотала тревожно, замельтешила среди ветвей бело-черным пятном.

Касьян вздрогнул, огляделся по сторонам, дернул вожжами, почмокал на мерина, и тот перешел на тряскую рысцу.

Сорока стрекотала уже метрах в тридцать впереди, там, где к самой дороге подступила густая заросль можжевельника.

Касьян приподнялся с сиденья, вглядываясь в эту заросль, подумал запоздало: «Надо было взять с собой сына, Ванюшку».

Сколько раз он собирался вырубить эту заросль можжевельника, да так и не собрался. Всякий раз возле этого места он испытывает панический страх, будто в можжевельнике кто-то затаился и ждет его, Касьяна. И если он еще не сделал попытки напасть и убить, то лишь потому, что днем тут могут случиться люди: грибная и ягодная пора нынче задержалась и растянулась по причине теплой погоды. Брусники эвон сколь насыпано, отродясь столько брусники не рожалось в этих местах. Да и грибов. Даже больше, чем в прошлом году, который тоже казался чудом.

Старики да старухи на деревне поговаривают, что это не иначе, как к мору великому от болезней каких или от голодухи. Брешут, конечно, старые, брешут по темноте и невежеству, а может, и по чьему-либо злому наущению. И в прошлом году тоже брехали, тоже сулили всякие напасти, вычитанные в Библии, и даже близкий конец света, но ничего такого не случилось. Однако, все едино, как подумаешь, так сразу становится боязно и тоскливо.

Сорока, между тем, стрекочет и стрекочет, перепрыгивая с ветки на ветку, и чем ближе Касьян подъезжает к зарослям можжевельника, тем громче и суетливее. Неспроста это, ох неспроста. На то она и сорока, чтоб предупреждать путника об опасности.

– Но, чертова скотина! – крикнул Касьян на лошадь и огрел ее кнутом.

Собственный голос, хриплый и с присвистом от недостачи передних зубов, пугающе громко разнесся среди тишины и повторился квакающим звуком, будто могучие сосны, много чего повидавшие на своем веку, ответили Касьяну своим деревянным смехом.