Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953

Наконец, Сталин… Что это за человек? Как так получилось, что именно он оказался у власти, оттеснив всех, кто стоял рядом с Лениным? И что там, в Москве, происходит: борьба за власть или борьба за идею? И так ли уж хорошо, что ему не известна вся правда? Разве он только пешка? А может, и действительно – пешка? Сам к власти никогда не стремился, знал хорошо свое дело, считал, что без него, Ермилова, партии обойтись никак нельзя. И был доволен. Почему сейчас нет ни былого удовлетворения, ни былой уверенности в собственной нужности?

Лошадь вдруг всхрапнула, Ермилов встрепенулся и понял, что задремал. Еще не видя никакой опасности, схватился за карабин… Ну да, так и есть: вон что-то мелькнуло впереди! Вгляделся – точно: двое рысцой, согнувшись, перебегают дорогу саженях в ста. Все в их позах говорило Ермилову: чужие! враги!

Он стегнул лошадь, погнал ее к тому месту, где только что проскользнули двое, где еще колыхались ветви кустарника. Соскочил на землю, крикнул, вглядываясь в зеленый сумрак:

– Сто-ой! Приказываю останови-иться! Стрелять буду!

Но в ответ лишь треск веток, затихающий в глубине леса.

Ермилов кинулся вслед, бегал он неплохо, и через минуту увидел, как меж деревьев снуют две тени, безостановочно и привычно. Он снова приказал остановиться, тогда одна из теней замерла, обернулась и будто что-то стряхнула с себя. Ермилов понял – оружие.

Он вскинул карабин, выстрелил первым, еще раз и еще. Тень слилась с деревом.

Ермилов двинулся в ту сторону, перебегая от дерева к дереву. Второго видно не было, и это настораживало.

Выстрел грянул неожиданно и несколько правее, чем ожидал Ермилов: он прозевал перемещение противника. Еще выстрел – пуля обожгла правую руку повыше локтя.

«Хорошо стреляет, сволочь!» – подумал Ермилов беззлобно. Он попытался вскинуть карабин – рука не послушалась. Тогда он, присев за дерево, вынул левой рукой наган и стал ждать.

Минута-другая-третья. Человек не выдержал, отделился от дерева.

Ермилов навскидку послал в него несколько пуль. Кажется, попал. Но уже никого не было видно, лишь сизое облачко порохового дыма плавало в двух метрах от Ермилова, истончаясь и растворяясь в листве.

Рукав гимнастерки набухал кровью, боль становилась нестерпимой, о дальнейшем преследовании неизвестных нечего было и думать.

Ермилов вернулся к двуколке, вынул из полевой сумки бинт, крепко перевязал руку поверх гимнастерки. Похоже, кость все-таки задета – плохо. Чертовски плохо. Стиснув зубы, чтобы не стонать от боли, погнал лошадь в городишко.

Отъехав от мельницы, Касьян Довбня достал из-под сиденья помятую и поцарапанную флягу, отвинтил пробку – в ноздри ударило крепким самогонным духом. Сделав два больших глотка, икнул, завинтил пробку, сунул фляжку в карман пиджака, вынул из другого кармана сверток из белой тряпицы, где лежала краюха хлеба, головка чеснока и небольшая пластинка розоватого сала. Развернув сверток грязными, заскорузлыми пальцами, отломил от краюхи небольшой кусочек мягкого ситника, понюхал, сунул в рот, туда же дольку чеснока, откусил сала и принялся лениво жевать, сонными глазами следя за мотающимся лошадиным хвостом.

Старый мерин с прогнувшейся спиной не спеша тащил телегу, лишь наполовину загруженную мешками с мукой – помольный налог, который Касьян должен постоянно сдавать государству. Касьян не торопил мерина. Да и куда торопиться? Лужи – они, считай, под боком, и однорукий Митрофан никуда не денется. И обязательно повторится его ворчня, что помольщиков стало мало, а при Гавриле было много, потому Гаврила и сдавал тоже много; что с него, с Митрофана то есть, поскольку он есть советская власть, спрашивают, а так бы он, ежли б не спрашивали, сидел бы тихо да помалкивал; что Касьян, как он есть партийный, должен сознательно входить в положение председателя сельсовета и принимать меры, и прочее, и прочее – все это Касьян слышал уже ни раз, это самое предстоит ему услыхать и сегодня. Так что еще успеется.

С тех пор, как Касьяна Довбню сделали директором мельницы и он перебрался вместе со своим семейством из Луж, потеснив в просторном шулешкевичевом доме семейство Гаврилы Мануйловича, с тех пор, как засудили и отправили в лагеря самого Гаврилу, жизнь Касьяна явно пошла наперекосяк. Вместо ожидаемого директорства вышло черт знает что такое: он и за мельника, и за учетчика, и за кучера – и никому до этого нет дела, знай только погоняют и по директорской, и по партийной линии.