Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953

Напоив лошадь, Ермилов снова выехал на дорогу. До городишка оставалось версты четыре. Над головой сплелись кроны могучих лип, солнечные лучи лишь кое-где пронзали устоявшийся полумрак, пятнали дорогу и стволы деревьев тревожными отметинами. Казалось, стоит попасть в яркий пучок света, как станешь видимым для темных сил, населяющих лес.

Послышался скрип колес, окрики погонщиков, и вскоре из-за поворота показались вислорогие быки, тянущие скрипучие арбы. Погонщики-белорусы, заметив Ермилова, еще издали стащили с головы широкополые соломенные шляпы.

Ермилов досадливо поморщился: уже больше десяти лет советской власти, а эти безропотные белорусы все никак не отучатся от старых привычек кланяться каждому начальнику.

Хотя Ермилов тоже одет неброско, и на нем такая же соломенная шляпа, что и на погонщиках-белорусах, но за несколько лет его узнали далеко за пределами волости. Особенно его двуколку.

Непонятно, однако, относятся ли к нему с уважением или только со страхом. Сам Ермилов не исключает необходимости некоторого страха перед властями со стороны так называемого несознательного элемента – на то он и несознательный. А вот когда все станут сознательными, то есть сознательно будут поддерживать советскую власть и мировую революцию, тогда и страх, как дисциплинирующий фактор, отпадет сам собою. Но до этого, судя по всему, еще далеко, так что конца-краю не видать в голубой дымке не поддающегося солнцу тумана.

Ермилов съехал на обочину, пропуская обоз. Закурил. Со стороны он производил впечатление человека беспечного и благодушного: приветливо отвечал на поклоны погонщиков, цепким взглядом ощупывая повозки.

И долго ему еще слышались ленивые понукания, скрип несмазанных колес. Казалось, будто мимо, со скрипом и понуканием, проехала история, но не новая, а старая, равнодушная к тем революционным изменениям, которые рождаются в больших городах, населенных рабочим людом. Даже представить трудно, когда изменения достигнут этих полусонных краев, расшевелят здешний народец.

Пустив лошадь легкой рысью, Ермилов снова погрузился в свое прошлое. Но картина не складывалась, ускользала от его взора, как ускользает большое полотно, когда пытаешься рассмотреть его в темном помещении со свечкою в руках.

Да, вот Горький в прошлом году приезжал в СССР, побыл немного и опять уехал за границу. Газеты писали – по болезни. Ну да, конечно, у Алексея Максимовича чахотка. А еще говорили, что в молодости будто бы пытался застрелиться – пуля пробила легкое. Ермилову запомнились глаза Алексея Максимовича: усталые, растерянные – глаза большого ребенка. Даже на чужбине – до революции – у него были совсем другие глаза, хотя по России тосковал отчаянно. Вспомнился Дзержинский: серое лицо, лихорадочно горящие глаза, красные от недосыпания и усталости. И слова, сказанные на прощание с неистребимым польским акцентом: «Пора, Егор, излечиваться от подпольного индивидуализма. Сегодня и всегда все будет решать коллектив».

И опять про гибель Орлова-Смушкевича не было произнесено ни слова. Не говоря об остальных.

Ермилов давно заметил, что люди, наделенные властью, даже не слишком большой, часто рассуждают о таких вещах, которые существуют исключительно в их воображении, а обычный человек, сколько бы ни оглядывался, ничего похожего разглядеть не может.

Что такое, например, коллектив? Что-то не припомнит Ермилов, чтобы некое объединение людей, членом которого ему доводилось становиться, отвечало этому названию. Рано или поздно, но выясняется, что практически каждый искал в этом объединении возможности реализовать свои интересы. И вчерашние товарищи расходятся в разные стороны, чтобы объединиться с другими людьми и снова выдать это объединение за коллектив, преследующий общую цель.

Разве что евреи… Но коллектив у них, или что-то другое, направлен ли он на общее благо или только на благо евреев, а среди самих евреев на благо немногих, понять совершенно невозможно. Да и революция… она объединила некую часть людей, самых активных из них, а теперь – полный раздрай. Троцкий, Сталин, Зиновьев с Каменевым, Бухарин… – разве это коллектив? Почитаешь газеты – пауки в банке. И кто из них прав, кто виноват? Умные книги, которые Ермилов читает по ночам, пытаясь понять существо нынешних процессов, ни о чем ему не говорят.

Феликс умер в двадцать шестом.

Узнав об этом, Ермилов ушел в лес, бродил целый день, впервые плакал, хотя никогда с Дзержинским близок не был. Даже смерть Ленина почему-то не произвела на него такого гнетущего впечатления. Может, потому, что она случилась тогда, когда единство партийных рядов еще казалось незыблемым, все было более-менее ясным. Смерть Дзержинского будто закрыла некую страницу, которую уже никто не в состоянии прочесть. А ведь на этой странице есть кое-что и о самом Ермилове. Не исключено, что новые люди постараются эту страницу переписать и вставить туда новые имена…