Октав Фере - Четыре фрейлины двора Людовика XIV

Г-жа Ментенон принимала перевешивающее участие в долгих совещаниях. Достоверно, что они кончились решением достойным клиентов отцов ла Шез и Летелье, потому что окончательно опровергли всякие насильственные поступки, способные увеличить ненависть или причинить бесславие.

Решили холодно принимать высокомерную, лишенную милости, женщину, уменьшить её права целым рядом ловких поступков, а главное – окружить её духовными отцами, которые через нравственное влияние принудили бы её удалиться.

Она попробовала остаться твердой, но имела дело с сильнейшими себя, и, оскорбляясь лишением прав, удалилась сперва в Сент-Жозеф, а затем в этот замок Оарон, в Пуату, который король велел выстроить для неё во время милости к ней.

Не пощадили никакой неприятности этой женщине, которая была безжалостна к другим.

Обыкновенно, это её любимому сыну и притом менее всех того достойному герцогу де-Мену новая фаворитка давала поручения, неприятные его матери, и он исполнил их, что не делает ему чести, с радостью, причинявшей отвращение.

Маркиза Монтеспан унесла с собой в свое уединение свои наклонности к гордости, которые вместе с тем свидетельствуют, как она страдала.

В этом замке Оарон, её полуцарские претензии последовали за ней: бесчисленные портреты Людовика XIV доказывали действительную связь, которую закон не мог освятить. Там была даже зала, где красовалась постель на черном бархатном фоне, и которую называли комнатой короля.

С тех пор, находясь в постоянном лихорадочном волнении, ей сделалось невыносимым оставаться на одном месте. Одно путешествие следовало за другим; она как бы испытывала необходимость бежать от самой себя.

Это движение, как ни пусто оно было, было ей необходимо; это было требованием её темперамента и сильной натуры.

Наконеп, когда успокоилась эта первая буря злобы, она укрылась, как грешница, с серьезными мыслями и набожная.

Она, что ещё лучше, раздала всё, что имела, нищим. Каждый день, по нескольку часов, она проводила за грубой работой, предназначенной им. «Простой стол, говорит один историк, изумленные молитвы, строгие посты, постоянные умерщвления плоти ознаменовали последние годы жизни смущаемой стыдом прошлого и ужасом будущего. Она дошла до того, что носила браслеты, подвязки и пояс с острыми железными шпильками, которые наносили ей страшные раны».

Но что за жалкое благочестие, ограниченное, скудное, в котором выказывается не любовь к Богу и к ближнему, не евангельское вдохновение и кротость, но гнусный страх ада! Эта женщина, во время своего позднего и жалкого заглаживания грехов, заставляла отвешивать себе хлеб, который она ела в постный день.

Безмерный страх смерти мучил её до того, что она платила женщинам, единственная обязанность которых была бодрствовать ночью.

«Она не засыпала иначе, как в комнате, освещённой свечами; и когда она просыпалась, она требовала, чтоб эти бодрствующие женщины разговаривали, смеялись и ели, чтоб увериться, что они не дремлют».

Её красота не устояла против испытаний: «Не оставалось ни одной черты, которая бы её напоминала. Это была, говорит один свидетель, голова мертвеца, обтянутая черной и сухой кожей».

Во время этого несчастия смерть была бы благодеянием. Она встретила её даже смело, опасаясь прежде её так сильно. 27-го мая 1707 года, во время путешествия на воды в Бурбон, она вдруг заболела, ночью. В отсутствии доктора, одна из её женщин дала ей сильную дозу рвотного, от которого произошёл разрыв одного сосуда.

Но что произошло затем, было ещё ужаснее. Она была в таком страшном положении, что большая часть из её людей разбежались, опасаясь заразы. Телом её занялся неискусный и неизвестный лекарь. Она выразила желание, чтоб её внутренности отнесли в монастырь Сент-Жозеф. Вестовой, которому поручены были эти останки, застигнутый в чистом поле грозой, испугался, вернулся назад, и укрылся у капуцинов Бурбона.

Но эти монахи, которым он передал находящееся у него на хранении, почувствовали такое отвращение от испарения, которое оно издавало, что, в свою очередь, опасаясь заразы, они бросили эти погребальные останки в яму, где они сделались добычей собак.

Когда это дошло, до Версаля, бывший льстец фаворитки сказал вполголоса девице де-Кайлис:

– Её внутренности?… Разве у неё были?

Это была достойная погребальная речь.

В нашы планы не входит рассматривать, насколько основательны рассказы, приписывающее ей ещё одно преступление, это отравление графа Вермандуа, одного из сыновей Лавальер, так же как она отравила Марию де-Фонтанж.