Октав Фере - Четыре фрейлины двора Людовика XIV

Достоверный процесс, если б кончился объявлением невинных, достиг бы до королевского достоинства. Сама камера Арсенала, такая страшная, такая могущественная, должна была уклоняться, закрывать глаза, а в особенности уши, потому что ропот общественного мнения весьма возвысился, и брошюры, и газеты, печатавшаяся во Франции и за границей, долго печатали в тысячи экземплярах обвинение, которое правосудие не смело обнаружить.

Впрочем, кое-кто держал в руках погибель этой надменной женщины; Ален де-Кётлогон обладал существенным доказательством её подозрительных сношений с Фабрикантом ядов. Но Ален был далеко, и если б даже был тут, то перед лицом непоправимой катастрофы, он не сделался бы доносчиком в виду бесплодного наказания.

Жак Дешо узнал по симптомам, что молодая герцогиня сделалась жертвой медленного и острого яда; к нему пришли, по приказанию короля, предложить помилование, если он даст противоядие.

Негодяй имел, по крайней мере, настолько искренности, что не решился обмануть судей.

– Слишком поздно, – сказал он как Фагон. – Яд, который она приняла, обнаруживается тогда только, когда жертва неизлечимо принадлежит ему… Пускай ведут меня на костер!

Это желание не замедлили исполнить. С той минуты, как нельзя было ожидать какого либо исправления этого великого преступника, человеческое правосудие требовало наказания.

Жак Дешо, отравитель в Париже, и Бре, отравитель в Венсене, были сожжены вместе, на костре, воздвигнутом на Гревской площади, на том же самом месте, где Вуазен и её сообщники.

Это сожжение подсудимых было праздником для парижского народа, который присутствовал там и радовался как простому огню св. Эльма; но оно оставило в высших сферах тяжёлое впечатление. Король был погружен в самую мрачную озабоченность. Не смея ехать к герцогине де Фонтанж, повседневная агония которой производила на него жгучую боль, он посылал три раза в неделю герцога де-ла-Фельода к ней с приветствием и узнать о её здоровье.

По этому случаю, г-жа Монтеспан смела сказать следующие слова, повторенный при доносе на нее теми, кто их слышал:

– Я хорошо знала, что восторжествую над этой страстью и глупой красотой.

Мы уже часто, в продолжение этого рассказа, для большей верности, ссылались на книги и записки; сейчас мы опять приведем листок из Хроник Ель-де-Бёф: «Молодая фаворитка, чувствуя приближение кончины, велела умолять навестить её Людовика XIV. Король, исполнив её желание, не мог скрыть чувства ужаса при виде останков самого совершенного и прекрасного создания: он сделал два шага назад при виде лица бледного и тощего, которое совсем недавно сияло прекрасным и очаровательным румянцем. Смерть, подстерегающая свою жертву, всё обезобразила, её холодная рука в несколько минут омрачила все прелести, созданные природой.

– Ваше величество, – сказала герцогиня умирающим голосом. – Призрак который вы видите – это женщина, с которой вы были счастливы! Забудем этот сон прошедшего; но, о мой принц, не откажите в сожалении той, у ног которой вы сложили корону шесть месяцев тому назад.

«Людовик XIV был удален от этого печального зрелища окружающими, но он долго представлял себе эту несчастную, умирающую в двадцать лет от последствий его любви и слабости, трогательный голос её в последние часы раздавался жалобными звуками у постели его величества во время темноты ночи. Иногда неопределенная тень Фонтанж, рожденная разгорячённым воображением, поднималась тихо в ногах постели короля и улыбалась ему, но тем страшным смехом, который вымысел придает скелетам, которые она вырывает.

Так умерла герцогиня де-Фонтанж, и слабый сын, которого она произвела на свет, вскоре последовал за ней в могилу. Эта молодая фаворитка, этот ребенок, поживший в вихре величия, пышности и удовольствий, – она не успела побыть счастливой. Ея счастье было сном, смерть – пробуждением.

Уже, давно, король не мог терпеть г-жу Монтеспан; отвращение, внушаемое ему ею, доходило до антипатии.

Радость, выраженная маркизой при смерти соперницы, возмутила окончательно Людовика XIV против этой бесчеловечной и надменной женщины».

– Подите, моя дорогая маркиза, сказал он г-же Ментенон, которая оплакивала герцогиню вместе с ним, – подите, скажите этой несчастной , что я не хочу больше быть ею любим, и что я убеждаю её к такому же равнодушию ко мне.»

Он после советовался, должен ли он властью удалить эту несчастную , пользовавшуюся тоже его минутами обоготворения.