Михаил Садовяну - Никоарэ Подкова

Все они предстали перед судом, признали свою вину и выслушали укоры высокопреосвященного владыки Анастасия, затем под угрожающий рокот и крики толпы прошли по двору для принятия сурового наказания.

Стража во дворе наклонила копья, и народ несколько приутих.

На помост, возведенный в глубине двора, за дворцовыми хоромами, поднялся палач Измаил Арап. Он попробовал острие топора средним пальцем левой руки, потом засучил рукава красной рубахи и тонким голосом прогнусавил:

— Бар-бар, бар-бар!

— Бараны! Бараны! — вопила толпа, наслаждаясь видом громадного и кроткого слоноподобного палача, привезенного турками из Абиссинии и проданного молдавскому двору в дни княжения Лэпушняну.

Иной пищи, кроме бараньего кебаба, Измаилу не требовалось; иного ремесла он не знал — будучи скуден умом и нем, ни к чему другому не был пригоден. Спал, положив рядом с собой топор, и в долгие дни безделья все натачивал его о каменный брусок и смазывал затем бараньим жиром. С годами Измаил Арап не менялся, не ведая своих повелителей, оставался глухим и немым орудием господаревой власти.

После недолгого молчания народ опять загомонил:

— Бараны! Зарезать их!

В сияющей небесной вышине с шумом пронеслась к пруду, блестевшему в лощине, стая уток.

— Бабка Мария, — крикнул кто-то в толпе, — утки твои улетели к пруду.

Толпа загоготала, и в это же мгновение пронесся второй вопль палача:

— Ай! Ай!

Измаил Арап наносил удар преклонившему колени осужденному, и голова скатывалась на помост. Палач тотчас подхватывал ее, показывая народу и рыча, скалил белые, как у тигра, клыки.

Судьи, заседавшие в гнетущей тишине тронной палаты, догадались по крикам и внезапному молчанию толпы, что началась страшная работа.

В душе Никоарэ щемящее чувство жалости боролось с непреклонным решением свершить справедливое возмездие; у него мелькнула тоскливая мысль: «Первая неизменная основа власти молдавских господарей — дьяк. Вторая — палач».

За час до полудня господарь поднялся с престола и с утомленной улыбкой сказал судьям:

— Довольно. Каждому дню своя доля зла. Завтра, в субботу, у нас будет больше работы — и так каждый день, пока не исчерпаете список. Привозят пойманных и из других городов.

— Государь, — заговорил логофет Раду, — разослал я весть по уездам, что женам и детям разрешается взять для предания земле тела казненных и погребение совершить в любом храме. Господин, — прибавил он шопотом, перед обедом просит тебя матушка Олимпиада заглянуть в горенку брата. Как будто стал оживать.

— Наконец-то слышу добрую весть!.. — со стоном молвил Подкова.

Он отпустил стражу. Оставив при себе лишь логофета Раду, вошел в комнату Младыша. Олимпиада сидела в углу. В комнате царила тишина, тень и прохлада — узкое оконце выходило на запад. Младыш был в воинском кафтане, но без пояса и оружия; он полулежал на постели, опершись спиной о подушки. Улыбался вялой, безразличной улыбкой. Не думал ни о чем. Душевная боль отражалась в его глазах, точно бледный месяц в стоячей воде.

И все же больной пошевельнулся, когда вошел Никоарэ. Услышав звук его голоса, поворотил немного голову. Старший брат осторожно сел рядом и взял его за руку.

— Сашко, — тихо позвал Никоарэ, — Сашко…

— Да… — прошептал Младыш.

— Сашко, скажи, чего тебе хочется…

— Батяня, батяня! — внезапно закричал несчастный.

— Говори, — ласково сказал Никоарэ, обнимая его за плечи.

Глаза больного подернулись влагой слез и блеснули, словно две звезды в тумане. На мгновенье холодные его ладони сжали лицо Никоарэ.

— Батяня, я завертью, завертью опустился… под землю… к внучке стариков… Как же ее звали-то? Позабыл… Я несусь, несусь к ней, а она убегает куда-то, на моих глазах поднимается вверх… к комете. Тогда-то я не мог идти за нею, земля не пускала, а теперь и мне пора улететь туда… за нею…

Он устало склонил голову к левому плечу и закрыл глаза. Из-под ресниц его капали слезы. Матушка Олимпиада слушала, опустив платок на самые глаза.

— Государь — шепнула она, — уж если он стал вспоминать, можно надеяться на исцеление.

— Возможно ли?

— Надейся, светлый государь.

— Что ж, будем надеяться, матушка.

Олимпиада посмотрела на Подкову и, увидев его застывший взгляд, в ужасе всплеснула руками.

— Кто исполняет завещанное, — промолвил Никоарэ, — должен вынести свою долю испытаний, только пусть уж не обременяют его свыше сил.

Матушка Олимпиада, склонив голову, поцеловала его руку с господаревым перстнем.