Вячеслав Усов - Огненное предзимье - Повесть о Степане Разине

Утром Степан очнулся с облегченным сознанием, будто вчера он через что-то стыдное переступил, а что его держало, мучило сомнением, он по ту сторону оставил. Все утро сборов, угадывая и мечтая, какая удивительная дальняя дорога ждет его, он с обреченной просветленностью смотрел на остающихся — жену, пасынка Афоньку, скучно бродивших по бережку казаков и на воронежского посадского Трофима Хрипунова.

— Поедешь нынче? — спросил Трофим, зорко и кратко взглядывая на опустелое лицо Степана.

— Некуда уж… назад, — ответил Разин не ему, себе.

Трофим как будто понял, что сотворилось со Степаном. Он с ненавязчивой чуткостью бывалого человека перевел разговор на хлеб и порох. Голутвенному войску были нужны припасы. Воронежцы соглашались поставить их в долг. Никто не представлял, чем может кончиться невиданное предприятие Степана — плыли ведь не в Черное море, а Волгой в Персию. Воеводам был дан наказ не пропускать казаков в Хвалынское море, и персияне их не с пирогами ждут… Воронежцы крупно рисковали. Почему?

Конечно, им обрыдли копеечные дела без разворота, на которые обрекали их московские запреты. Но они испытывали еще и труднообъяснимую симпатию к Степану Разину. По крайней мере, у него и Хрипунова наметился какой-то общий взгляд — общая неприязнь к властям, близкие представления о том, как надо строить жизнь.

Ни с кем из голутвенных Хрипунов такого языка, наверно, не нашел бы. Но ведь никто из голутвенных и не отирался в Посольском приказе, не водил дружбу с самим Иваном Семенычем Гороховым, не думал и не спорил о том, что гвоздем сидело теперь в Степане Тимофеевиче.

Договорились, что воронежцы привезут зелье к Переволоке. Трофим сказал — не нажимая, мельком глянув в печальные глаза Степана:

— Мы тебе верим.

В тот же день Разин уплыл на лодке вверх, к табору своего войска. Подремывая и пробуждаясь, видел медленно проплывающие берега проток, леса на склонах. Камыш-куга стоял в воде. Падали под корму оголодавшие чайки, ища, кого пожрать. На отмелях торчали коряги с клочьями степной травы, горелые бревна. На севере, в верховьях, пожары жили потаенно и вдруг набрасывались на городок, село, усадьбу… О будущем думалось туманно и легко. Вода была еще мутна, но скатится она, зазолотятся отмели, заиграет осока островков, все станет чисто, ясно.

— Запой, Максимка, — попросил Степан самого молодого из гребцов.

Голос Максима Осипова был юношески чист, а прочие голутвенные подпевали сиплыми голосами. Степан прислушивался и не мог понять, по нраву ли ему их горькая песня. Но, чтобы не сбивать гребцов, споро погнавших лодку, он поощрительно и смутно улыбался запевале.

Князь Юрий Никитич Барятинский жил в Белгороде в постоянном ожидании писем. Только они да соглядатаи на Украине связывали его с казацким и русским миром, не только не успокоенным, но странно растревоженным окончанием войны.

Война была добра к Барятинскому. Он быстро продвигался по службе, в 1660 году стал воеводой в Киеве. Тогдашнее командование — Черкасский, Шереметев, Прозоровский — не отличалось боевым упорством, раздражая решительных людей. К последним относились князья Юрий Алексеевич Долгоруков, позже назначенный главнокомандующим, и куда более скромный Барятинский. Однако и он проявил строптивость, когда Шереметев приказал ему сдать полякам Киев. Юрий Никитич отказался выполнить приказ — до указания царя!

Юрий Никитич болел за дело больше, чем за мошну и шкуру.

После войны его назначили оборонять Белгородскую черту, защищавшую Россию от степных людей. Пока его полк двигался к Белгороду, подкинули еще одно дело — поворотить на Дон Василия Уса с голодными казаками, явившимися не то проситься в службу, не то бунтовать и смущать крестьян. Ни разу не столкнувшись с казаками, Юрий Никитич следовал за ними до самого Дона, по дороге наводя порядок в южных имениях. Потом зазимовал в Белгороде.

На известковые возвышенности и обрывы падал декабрьский поздний снег. Зима рождалась трудно, с оттепелями. Камень, под летним солнцем выглядевший белым, проглядывал в проталины какой-то грязной желтизной. Раздраженное воображение Юрия Никитича связывало эти пятна с казацким желтым знаменем, с цветом заведомой неверности. На Украине новый гетман — Дорошенко заигрывал то с польским королем, то с турками. Будто и не было Переяславской Рады.

Барятинский послал на Днепр прапорщика Скочка — «разведать подлинно, что у Петрушки Дорошенка каких замыслов есть». Скочок пропал. Князь мучился неизвестностью и бессилием. Тринадцатого октября ратные люди были распущены на зиму по домам. Черта оборонялась слабо. В двадцатых числах декабря князь получил от своих людей в Полтаве странное донесение.