Вальтер Флекс - Странник между двумя мирами

И как молодым сердцам было не срастись вместе в эти весенние дни и весенние ночи, в которые им всем становились все ближе эти земля, воздух и вода, теплые ночные часы и светлые часы цветущих дней! Как тихие волны солнечного света, воспоминания о нашей первой военной весне в лесах под Аугустово накатывают на меня везде, где бы я ни был. Теплое добросердечие юноши, которое жило в его светлых серых глазах и которое источал живой человеческий голос, подобно яркому свету пробивалось сквозь окна моей души, освещая солнцем то, куда раньше никогда не попадал луч света, согревая то, что было холодно и тенисто. Как явственно я слышу и ныне, и всегда, вслушиваясь в прошлое, быстрые шаги моего друга. Я вижу, как он, стройный и свободный, входит в дверь и попадает в мой светлый еловый домик, и вижу, как молодая живая рука кладет цветы под маленьким портретом моего погибшего брата. Он делает это таким теплым и живым движением, в котором чувствуется тихая и благородная робость юношества, которую молодые люди испытывают перед тем, как открыть свое сердце. И часто мне кажется, что я могу удержать дорогого гостя и поболтать с ним о ярких впечатлениях веселого времени, когда даже вся серьезность войны растворялась в игре и радости. Помнишь ли ты еще, мой спутник, как часто мы смеялись над тем, как я впервые брал в плен? В заболоченном ручье перед нашим окопом, где еще со времен последней атаки лежало более тридцати мертвых русских, я при ночном обходе, ничего не подозревая, направился к одному из трупов, чтобы взять у него винтовку. Но он не был мертв. Это был шустрый и проворный мальчишка из Москвы. Он был из патруля русских, скрывшегося от нас в темноте. Не зная этого, мы отделили его от тел товарищей, и он еще хотел обмануть нас, притаившись посреди мертвецов и застыв в неподвижной позе, словно изготовившись к стрельбе, как и они. Когда я хотел взять его винтовку, он ударил меня, и я чуть не остолбенел от ужаса, увидев, как недавний мертвец внезапно замахнулся на меня ружьем. Как раз вовремя я приставил к его лбу свой маленький маузер, что заставило его бросить оружие и покорно побрести вслед за нами. Чтобы напугать еще кого-нибудь, я отправил его вместе с оружием в блиндаж лейтенанта первого взвода, который беззаботно сидел там с бутылкой. Однако выходец из Мекленбурга не растерялся и поднял полный стакан, глядя на смущенную ухмылку парня. «Твое здоровье, Иван!» И Иван растаял и начал разглядывать почтовые открытки наших людей, которые украшали обитый деревом блиндаж, остановился перед цветным портретом Гинденбурга и почтительно произнес: «А — Хинденбуррг!», при этом неустанно водя руками вокруг своей головы, чтобы наглядно показать воображаемый объем легендарных мозгов полководца. После этого наши люди, смеясь, спросили его о его соотечественнике Николаевиче. Он закрыл лицо руками, как тяжелобольной, и разразился кашлем, что заставило нас составить себе в высшей степени жуткое представление о состоянии его генералиссимуса…

И помнишь ли ты еще, как русский патруль ночью, в тумане установил красиво нарисованный плакат с надписью: «Итальянцы — тоже против вас!» нам прямо перед проволочным заграждением? И как наши люди на следующую ночь установили еще более красивую табличку с ответом «Итальянцы тоже получат!» русским в одно из тех специально зачищенных углублений, где должен был стоять часовой, да так, что они потом целый день неистово палили в ответ?

Помнишь ли ты еще, как мы с тобой вместе сидели в блиндаже, пока русская артиллерия из крупных орудий прочесывала наш окоп? Как под давлением разрывающихся поблизости крупнокалиберных снарядов лампа, которую зажигали два или три раза подряд, снова гасла? И как мы вчетвером сидели в темноте, и наши сигареты отбрасывали тусклый свет на наши лица, и мы смеялись, говоря, что «Иван задул нам лампу!»?

Помнишь ли ты все это, мой дорогой? И припоминаешь ли еще кое-что? А именно, как ты возвел большой и надежный блиндаж для двух отделений твоего взвода из сотен тяжелых еловых бревен и гор песка? И как мы тогда снабдили новостройку глубокомысленной надписью на двери: «Блажен тот, кто без ненависти закрывается от мира»?

И помнишь ли ты еще, как ты с песней шел впереди роты, которая маршировала к лугам Нетты, чтобы искупаться, и как ты всю оставшуюся половину дня бесился в воде? Помнишь ли ты это еще, о странник, тот, кто заставлял подпевать себе самого несговорчивого и заставлял смеяться в воде даже того, кто ее боялся?