Вальтер Флекс - Странник между двумя мирами

Только, когда я стоял у тела покойного, я понял, что Эрнст Вурхе мертв. Мой друг лежал в пустой комнате на своей серой шинели. Его лицо было чистым и гордым, после того, как он принес свою последнюю и самую большую жертву, и в его юных чертах, в праздничном выражении его лица проступали благородная готовность его души и покорность божьей воле. Но я сам был не в ладу с самим собой и не мог ни о чем думать. Перед домом, слева от двери, под двумя широкими липами, я увидел открытую яму, которую выкопали солдаты полевого караула.

Затем я заговорил с рядовыми, которые вечером были в дозоре вместе с ним. Эрнст должен был выяснить, были ли окопы перед запрудой у озера Симно еще заняты русскими. В ходе операции патруль попал под огонь шрапнели. Незаметно выбраться вместе с патрулем к этой позиции, которую нужно было разведать, было невозможно. Однако молодой командир не мог повернуть назад, не выполнив поручение полностью. Он оставил своих людей ждать его. Пока они дожидались его в укрытии, он в последний раз попытался добраться до русских окопов. Будучи командиром, он привык всегда вступать в бой первым. Он в одиночку полз метр за метром и таким образом продвинулся еще на сто пятьдесят метров. Окоп был занят только казаками-часовыми, однако один из русских заметил ползущего вперед немецкого офицера и вскоре выстрелил в него. Пуля вошла в его тело, разорвав большие кровеносные сосуды, что должно было в скором времени повлечь за собой смерть. Его люди вынесли его из огня, открытого бегущими казаками. Когда его несли, один из них спросил: «Как вы, господин лейтенант?» Он ответил, как всегда, спокойно: «Хорошо, все хорошо». Потом он лишился чувств и умер молча, не испустив ни стона.

Перед латышским крестьянским двором, где он нес службу в полевом карауле на высотах озера Симно, я украсил могилу героя. Липы склонились над ним, словно два тихих стража. Шелест леса и далекий блеск озера должны были хранить его сон. Повсюду вокруг крестьянские сады были полны солнечным светом и летними цветами. У юноши, радостного, как солнце, должна была быть такая же могила, вся в солнце и цветах. Травы и цветы выстилали прохладную землю. Затем я сорвал большой прекрасный подсолнух с тремя золотистыми цветущими солнцами, принес его в дом и вложил ему цветок в сложенные руки, его почти еще мальчишеские руки, которые так любили играть с цветами. И я встал на колени перед ним, посмотрел снова и снова на торжественное и мирное выражение его гордого молодого лица и устыдился своего внутреннего противоречия. Но я не мог заглушить в себе боль и скорбь о смерти друга, чью руку в его последний час не держала рука любящего товарища.

Однако, чем дольше я стоял на коленях и всматривался в его чистое, гордое лицо, тем глубже во мне прорастало чувство необъяснимого страха. Что-то чужое оторвало меня от друга. Мое сердце забилось от вспыхнувшего во мне стыда. Разве могло так случиться, что он, так любивший быть вместе со своим богом, умер один ? Мне на ум пришли слова из Иеремии: «Я с тобою, сказал Господь, чтобы избавлять тебя». Последний великий диалог на земле, разобщенное единение бога и человека не были нарушены никем из непосвященных… А я тем временем сетовал о том, что он умер, не увидев рядом друга.

Не могу сказать, что я тогда ясно испытывал это чувство, однако зародыш его еще в тот час поселился в моей душе, и впоследствии оно расцвело во мне все ярче и ярче. Для великой души смерть — самое важное событие жизни. Когда последний день на земле подходит к концу, и глаза — окна человеческой души, меркнут, словно церковные витражи на закате дня, в засыпающем храме умирающей плоти под вечным огнем светильника расцветает и вспыхивает самое священное на алтаре — человеческая душа, и эта душа наполняется всепроникающим светом вечности. В этот час человеческие голоса должны умолкнуть. И голоса друзей тоже… Потому не ищите и не жаждите последних слов! Тот, кто беседует с богом, уже не говорит с людьми.

Если бы я мог испытать это чувство еще яснее в тот прощальный час! Я велел вынести друга и помог опустить его в могилу под липами, одетую зеленью. При полном офицерском снаряжении, с каской и со штыком, я уложил его в землю, где он должен был почить сном героя. В его руках лежал подсолнух, словно сверкающее копье. Затем я накрыл его брезентом. Над открытой могилой я прочитал «Отче наш». Конечно же, во время чтения молитвы слезы вновь лишили меня дара речи. Я первым бросил на него три горсти земли, потом то же самое сделал его денщик, а затем и все остальные. Могила закрылась, и холм начал расти. На него водрузили цветок подсолнуха и крест, на котором было написано: «Лейтенант Вурхе, 138-й пех. полк. Погиб за отечество 23.08.1915». Сверкающий штык, который воин пронес через свою молодую жизнь, лежит рядом с ним у самого его сердца, словно привет его родной земли, воздуха и воды. Это сталь, выкованная из самого сердца немецкой земли, закаленная немецким огнем и охлажденная немецкой водой.