Бямбын Ринчен - Заря над степью

А простые скотоводы говорили так:

— Теперь пусть только попробуют забрать наших детей в армию Барона, пусть только попробуют послать сражаться против армии Сухэ-Батора и Чойбалсана или против Советской России! Нашим детям не по пути с Бароном, они повернут свое оружие против него.

Но приезжали и совсем иные гости. Однажды к старику Ивану приехал лама-чиновник в сопровождении телохранителя. Раскормленный, толстый, со знаками отличия, нашитыми сзади и спереди. Минуя кухню, он прямо прошел в горницу. Он искоса бросил взгляд на Чжан-ши, помогавшую Марии готовить обед. Усевшись в горнице, он вытащил из богато расшитого чехла резную нефритовую табакерку, потянул носом белого тибетского табаку, потом выдохнул, словно выпустил клубы белого дыма, и обратился к Петровне с вопросом:

— Есть слух, что у вас живет монгол, изгнанный, как дзолик, из хошуна нойона Лха-бээса, говорят, он возвратился с женой-китаянкой. Это правда?

— Да, у нас живет сын нашего друга с женой и детьми, — ответила доверчивая старушка.

— И чем же он у вас занимается? Долго здесь пробудет? — расспрашивал лама, продолжая нюхать табак.

— Он… он к моему сыну приехал лечиться.

— Ну и где же он сейчас?

— Сейчас вышел ноги размять. Ненадолго. — Чтобы остановить поток вопросов, старушка поспешила подать чай с ватрушками.

Лама отведал угощения. Ел ватрушки, запивая чаем. Несвежим платком вытирал струившийся по дряблому круглому лицу пот.

С улицы вошел раскрасневшийся на морозе Насанбат. Он приветливо поздоровался с гостем.

Лама тут же спросил у Насанбата, почему это он, монгол, живет в русской семье. Насанбат ответил:

— Гамины в Урге посадили меня в тюрьму, здоровье подорвано. Меня послали сюда лечиться. Лекари из Гандана сказали: хорошо уехать в провинцию, астрологи предрекли, что меня должен лечить этот русский доктор. Но так как этот доктор не может приезжать к нам каждый день, я поселился пока у них.

— Вы слыхали, говорят, что Барон-джанджин является перерожденцем Пятого богдо. Что вы думаете об этом? — спросил лама.

— Я всего лишь ученик и ничтожный раб Восьмого богдо. И мне, простому смертному, не уразуметь, как Барон, который возвел на драгоценный престол того, кто является воплощением Восьмого богдо, в то же время сам стал воплощением Пятого богдо. Я еще слыхал — говорят, будто Манджушри-учитель по-иному толкует об этом. Не соизволите ли вы просветить меня?

Лама поспешил заговорить о другом, так как не мог найти выход из затруднительного положения.

Насанбат решил, что не следует осложнять отношении с ламой, и поспешил рассеять его подозрения, преподнес ему хадак с китайской серебряной монетой.

— Прошу вас принять это и помолиться за мое скорейшее выздоровление. Окажите милость благословить меня.

Лама с удовольствием принял и хадак, и деньги, наспех прочитал какую-то молитву, благословил Насанбата и уехал.

После отъезда ламы Никита с улыбкой заметил:

— Ты это хорошо придумал с дарами, да еще попросил благословения у него. Он явно хотел испытать тебя. Ну, ничего. Скоро и на нашей улице будет праздник. Недалек тот час, когда Красная Армия придет на помощь монгольскому народу и поможет монголам освободиться от белогвардейцев и тех, кто им служит.

Старый Лха-бээс делал вид, что слушает тайджи Джамсаранджаба, а сам думал совсем о другом. Все больше давала о себе знать старость; лицо стало дряблым, покраснело. В годы правления маньчжурской династии он съездил в Пекин, наделал там долгов и вернулся со степенью бээса. А хан автономной Монголии повысил его еще на один ранг, он стал бээлом.

"Этот паршивый гнусавый тайджи скоро обойдет меня, — размышлял Лха-бээс. — Во времена автономии он обил все пороги, правдами и неправдами добиваясь звания гуна, и получил его. Автономии теперь уже нет, а он и перед гаминами продолжал плясать, и его назначили хошунным бээсом. Теперь лижет пятки Барону. Что-то получит и за это. Небо не наградило меня потомством. И когда мне придет пора уходить в скалистый дом, этот негодный пес будет прежде всего просить о передаче ему моего места в хошунном управлении.

В юрте сухо, тепло. Пахнет дымком аргала и ароматом темной благовонной свечи. Над догорающими углями стоит серебряный кувшин с чаем, забеленным густым молоком, от чая идет вкусный запах. В северной части юрты по обе стороны от резного киота на инкрустированном перламутром столике черного сандалового дерева тикают часы. Они стучат — чак-чак, — словно кузнечик в траве. Лха-бээс не сводил глаз с шарика бээса на шапке тайджи. Под тиканье часов, под гнусавый голос тайджи Джамгаранджаба он незаметно задремал. Однако, не желая поддаваться мягким объятиям сна, он вытащил табакерку, взял на лопаточку табаку, смешанного с хвойным пеплом, втянул его как следует и, почувствовав, как приятно защекотало в носу, открыл глаза, и сон окончательно пропал. Он не обращал никакого внимания на то, что льстиво гнусавил тайджи. Его слова проходили мимо ушей Лха-бээса.