Бямбын Ринчен - Заря над степью

— Но ведь и Дамдинсурэн и Максарджаб тоже остались ни с чем! — возражал Ширчин своему приятелю, старому солдату, который брюзжал по поводу мародерства харачинов и чахаров.

— Вот и я говорю, видно, мир уж так устроен. Хоть наши командиры и носят на шапках хрустальные шарики, но оба они из простых людей. Они по-настоящему заботятся о благе государства и воюют, не щадя своей жизни. Но вот увидишь — знать скоро забудет их подвиги. А уж о нас-то, солдатах, и подавно!

Стоявший рядом рослый солдат Ендом усмехнулся. Он немало повидал на своем веку, исколесил всю Монголию, не раз побывал он и за Великой Китайской стеной. Обычно он молчал, но тут не утерпел:

— Что ты, старина! Солдат не забудут. Когда понадобится поймать змею чужими руками, и о нас вспомнят.

После освобождения Кобдо Ширчин еще долго не покидал седла, отряд Максарджаба водворял порядок в западном крае. Этому отряду пришлось выдержать стычки и с казахскими басмачами, не дававшими покоя алтайским урянхайцам. Отряд преследовал их по пятам и в конце концов разгромил шайку на реке Цахир. Восемьдесят бандитов были убиты, десятка два убежало в Синьцзян, а троих, захваченных в плен, принесли в жертву главному знамени отряда.

Только здесь, в непрерывных боях и стычках с бандами, в полной мере понял Ширчин, как полезна оказалась хужир-буланская военная подготовка. Все пошло ему на пользу — и учебные стрельбы, и рубка лозы, и штыковой бой. Он не раз с благодарностью вспоминал строгого и требовательного инструктора Васильева, который часто повторял знаменитое изречение: "Тяжело в ученье — легко в бою".

Ширчин еще долго колесил с отрядом Максарджаба по западному краю в погоне за бандитскими шайками. Только весной следующего года, когда и здесь наконец-то стало спокойно, он вместе с хужир-буланским отрядом во главе с Максарджабом вернулся в Ургу.

Максарджаб тепло простился с солдатами — ведь немало вместе пройдено и пережито, — поблагодарил их за честную службу и предупредил, чтобы они держали порох сухим: не раз еще придется, может быть, браться за оружие и защищать родину от врагов.

Так оно и случилось. Не успел Ширчин с товарищами как следует отдохнуть, как Максарджаб уже вызвал к себе участников кобдоского похода и сказал им, что скоро, наверно, придется снова выступить в поход. Он сообщил, что, по полученным сведениям, 12 февраля 1912 года маньчжурский император Сюань-тун свергнут с престола. Сун Ят-сен ушел в отставку с поста временного президента Китайской республики, и власть перешла к министру Юань Ши-каю, ставшему президентом Китая. По его приказу китайские генералы двинули свои войска на Монголию сразу в пяти направлениях — через Калган, Долонор, Гуйсуй, Баотоу, Батухалгу. Чтобы приостановить продвижение врага, монгольское командование решило двинуть ему навстречу отряды монгольских войск под командованием тушэтского вана Чагдаржаба, баргутского манлай-батора Дамдинсурэна, которому за военные заслуги было дано это звание, халхасского хатан-батора Максарджаба, чахарского ялгун-батора Сумия и харачинского шударга-батора [145] Различные степени воинского отличия: манлай-батор — выдающийся герой: хатан-батор — могучий герой; ялгун-батор — победоносный герой: шударга-батор — справедливый герой. Бавуджаба.

Итак, Ширчину снова суждено было взять в руки шашку. Снова его дни были заполнены опасностями военных походов. Но он с гордостью встал под боевое знамя Максарджаба, не раз окропленное кровью врагов.

Отряд Максарджаба петлял по южной окраине страны, ему довелось сражаться и с китайскими черномундирниками, и с бесчисленными разбойничьими шапками.

За время этих походов Ширчин стал совсем другим человеком, он, как говорится, вышел из телячьего загона на широкие равнинные просторы. Его прежние привычки и представления уже не укладывались в рамки новой жизни. И не распростись Ширчин с ними, оказался бы он в положении колодезной лягушки, попавшей в океан. Может ли лягушка, привыкшая к тесному, темному колодцу, приспособиться к жизни в бескрайнем океане?

В мире многое оказалось сложнее, чем представлялось Ширчину раньше. Для аратов того времени слова "кита-ец" и "торговец" означали одно и то же. Не делали они разницы и между маньчжуром и китайцем: под маньчжуром подразумевали каждого китайского чиновника, а китайцем считали каждого торговца. И те и другие были одинаково ненавистны.

Ранней весной китайские торговцы выезжали в худоны и там раздавали свои товары в долг, приговаривая с угодливой улыбочкой: