Николай Богданов - Великие дни. Рассказы о революции

Мне все время попадалось в глаза воззвание: "Товарищи домашние работницы!" Но я не относила это к себе, и только когда всю газету прочла, я стала читать это воззвание и увидела, что дело идет о нас, о кухарках и горничных. "Это мы — домашние работницы", и мне было приятно применить к себе эти слова, которые как-то неожиданно, просто и правильно рассказывали обо всех нас то, что я хорошо знала: как из деревни голод и подати гнали в город, как продавали задешево свою жизнь, как обманывают… Вот что там было написано.

И, зажмуря глаза, рассказчица сказала нараспев:

— "Революция принесла вам раскрепощение, домашние рабыни. Вам надо добиваться от хозяев свободного дня в неделю. Вам надо требовать, чтоб в случае болезни хозяева и государство лечили вас и помогали вам, вам надо требовать справедливой оплаты труда. Вам обязаны дать специальную одежду для работы".

Рассказчица произнесла эти слова и оглядела ребят; она стояла, выпрямившись и порумянев, и ребята жадно глядели в ее лицо.

— Все это рассказываю вам я, Анна Топоркова, — продолжала она голосом удовлетворенным и счастливым. — Но я ведь уже человек. А то читала кухарка господ Снежковых, Нюша, она читала щурясь, она мало что понимала, а что понимала, того боялась… Она жадно прочла всю статью, а внизу было извещение на сегодняшнее число, на семь часов вечера: будет общее собрание всех домашних работниц и доклад "Текущий момент и задачи союза домашних работниц".

Рассказчица замолчала и закурила.

— И ты пошла на это собрание? — жадно спросил кто-то из ребят.

— Нет, — ответила она со вздохом, — я не пошла. Слово "собрание" мне было страшное… Я даже не подумала туда идти. Но я все по нескольку раз перечитывала воззвание. Там была какая-то свобода, какая-то справедливость. Свободный день. Справедливая оплата.

— Так почему же ты не пошла? — опять нетерпеливо спросил ее тот самый ушастый мальчик, который больше всех спрашивал.

— Мне, ребята, стыдно сказать, но, видно, все-таки приходится. В газете очень ругали бога, церковь, попов… А я еще вся была в этом дурмане. Да и господа говорили — конокрад, цыган… Цыгане в бога не верят. А все-таки я это воззвание все время перечитывала и перечитывала, и даже выучила его наизусть, и сейчас помню. Там были горячие, простые слова. — Рассказчица зажмурилась опять, точно читая медленно строки: — "Мы, рабочие, призываем вас, сестры, стать вместе с нами в ряды, бороться за наше великое дело, за то, чтоб свергнуть богачей, прекратить братоубийственную войну, отнять у буржуев фабрики и заводы, отдать крестьянам помещичью землю, построить социалистическое государство. Пролетарии всех стран, соединяйтесь!"

И я многое не понимала в этих словах, которые заучила наизусть. Но там было слово "сестры". Такое ласковое, такое идущее к сердцу слово. Его я очень понимала. Оно как-то очень ласково было написано, так ласково меня давно никто не называл… Оно точно звало, и там был адрес приложен, и я как пошла на базар, так сделала маленький крюк и увидела этот дом: это был дом клуба, где наш барин пропадал целые ночи, и я раз туда носила ему записку от барыни. Старинный, весь облупившийся дом с черными чугунными балконами. Но это не был такой клуб, какие вы знаете, ребята. Наши клубы — они борются с пьянством и картежом, но это наши, пролетарские клубы, где мы учимся и отдыхаем от нашей работы, а то был клуб буржуазии, там она после своего грабительского дня отдыхала по-своему — в обжорстве, азарте и роскоши.

Я видела все это, ребята, когда принесла записку; меня, правда, не пустили в самые комнаты, я стояла в дубовых сенях, где висели господские пальто, но я слышала музыку, голоса, хохот, оттуда бил яркий, как днем, свет, и одуряюще пахло духами и сигарами…

Но сейчас этот дом весь стал какой-то другой, точно его вновь покрасили; окна, двери были открыты, оттуда слышны были голоса, смех, говор; дом был обвит красными лентами, на них дерзкие слова против фабрикантов, против царя, против министров и капиталистов. У больших дубовых дверей не стоял, как раньше, толстый швейцар в галунах, там толпился рабочий народ; двери были заклеены газетами и разноцветными плакатами. Зайти туда? Но я боялась. Я только, задерживая шаг, проходила мимо, вглядываясь в лица людей, входивших и выходивших оттуда. Господ здесь не было, это были бедно одетые люди — рабочие, служащие, почтовики, железнодорожники, но все они, иногда веселые, иногда злые, были какие-то очень быстрые, я никогда раньше не видела, чтоб такая быстрота была в разговорах, в шагах, даже в рукопожатии.