Николай Богданов - Великие дни. Рассказы о революции

Я пошла в комнаты. Барыня лениво валялась на диване. Барин качался в качалке, читал газету, и его просвечивающая лысиной голова-то показывалась из-за газеты, то опять исчезала, но все время мне видны были его белые руки, вцепившиеся в газету, его толстые, обтянутые брюками ляжки. Я стояла на обычном своем месте, у косяка двери.

"Я взяла ссек, — сказала я. — Хороший кусочек, три фунта… Да, поторговалась. Мне уступили по четыре копейки с фунта…"

"Ссек? — с ленивым презрением протянула барыня. — Ссек? — повторила она с неудовольствием. — А почему не филей?"

Когда я шла на базар и спрашивала, что купить, она мне сказала: "Купи, что получше". Я знала, что выбрала хороший кусок. А меня ругали долго, нудно и даже как-то нехотя, точно с ленивым презрением плевали в мое лицо. Я молчала, по опыту знала — оправдываться не надо, все равно веры мне нет. Потом барыня устала меня ругать и спросила с ленивой злобой:

"Так что ж мы будем есть? — Можно было подумать, что ей грозит голодная смерть. — Котик (так она называла мужа) хотел тушеное мясо".

"Ссек как раз хорош для тушения. Прошлое воскресенье еще вы похвалили тушеное мясо. Так это же ссек и был".

Барыня помолчала. Она, верно, поняла, что ругать меня было не за что. Но она стала говорить с еще большей презрительной и ленивой неприязнью, придираясь к каждому моему слову и заставляя, чтоб я навязывала ей вкусные соуса и подливки… И, предлагая, я думала: "Ведь это ж для нее самой еда. А она точно мне добро делает, что жрет…" И такая злоба охватила, что я опустила глаза, точно боясь, что барыня все в них увидит. Эти двое, мужчина и женщина, барин и барыня, жили с моего дневного и ночного непрерывного труда. Да, я это знала, но думала, что это так и должно быть. Я видела, что они часто друг друга обманывают, как жулики, и видела, что они хотят надуть весь свет. И я молча гордилась своей чистой, честной жизнью и ставила ее выше их сытой, ленивой, нечестной. Я считала: то их дорога, это — моя, и брезговала их господской жизнью, предпочитая свою, холопскую.

А сейчас не было у меня этой спокойной брезгливости. Точно обжигаясь, вспомнила я этот непонятный разговор обо мне, обижалась, и злобилась, и отдельные слова этого разговора слышала так, точно их опять произносят… Во всех этих словах был страх, они чего-то боялись. Революции? Но они тоже ходили вместе с другими людьми в рядах, а барин шел даже особо почетно, впереди целой кучи господ, и через весь его живот шла широкая красная лента… А все-таки они боялись, они даже обо мне говорили как-то так, точно у меня была какая-то сила. У меня сила? Какая сила?

И опять я вспомнила эти слова — "кухаркин бог". Они этими словами хотели обидеть какого-то человека. Кухаркин бог — он, что ли, главный над кухарками? Этого в жизни не бывало, это было не нужно… Цыган? Конокрад? Это для крестьянской моей души были самые нехорошие слова, потому что украсть лошадь — разорить в корне крестьянское хозяйство…

Так раздумывала я и, не зажигая света, сидела в темной кухне. Через нее несколько раз пробежала Маша — велели запрягать, собрались и уехали… Как они уехали. Маша побежала за ворота пересмеиваться с солдатами. Я осталась одна в квартире. И сама не помню, почему и как, но я пришла в комнату господ. Это было первый раз, что я туда вошла без них, — что мне до их жизни? В комнате мягкий сумрак, синеют окна, пахнет духами, нога идет неслышно — ковер. Мутно белеют газеты, разбросанные по полу. Я тогда газеты не умела читать, но слышала, как барин из газеты сообщал, что на фронте… Иногда наш старик кучер читал газету — про то, где кого ограбили и убили. Я знала: в газетах можно узнать, что по всему свету делается. Но я прислушивалась к тому, как из них читали, — все равно как в свободное от работы время взглянешь в окно на прохожий народ… А сейчас я смутно понимала, что у господ эта ругань меня получилась из газеты. И хотя это было Машино, а не мое дело, но я стала их собирать. Потом зажгла свет и стала их листать, удивляясь, сколько букв появляется на каждой странице. Некоторые слова в газете повторялись. Может быть, там было много таких слов, какие я сейчас говорю совершенно легко, — политических слов, и они, наверное, были и против и за революцию, но тогда я читала их, шепча губами, не понимала, и они забылись… Изо всех газет там была одна маленькая, меньше всех других, и на плотной, оберточной бумаге, но шрифт приятный, крупный. Статьи в ней были маленькие, в каждой рассказывалось, как живется рабочим на том или ином предприятии. В одной из этих статей я наткнулась на фамилию барина: "Господин Снежков, как всегда, мягко стелет, да жестко спать — был и остался послушным слугой фабрикантов…" Говорилось про то, что рабочие дрожжевого завода Аникина "объявили стачку", так как им плохо платили за работу, а мой барин мешал этой стачке. Что это значит — стачка? Я смутно понимала, совсем смутно: на чем-то стакнулись, сговорились, значит, но на чем — в статье не было. Но барина ругали, и это мне было по душе, и я запомнила. Потом там было много коротких извещений: полки, роты, батареи — все высказывались против войны и за большевиков. Что это за большевики, я не знала, но газета называлась "Зауральский большевик", — значит, они все были за эту газету? Все это было мне совершенно ново и непонятно, но я очень волновалась, когда читала, — глаза слезятся, уши горят, в голове шумит… Правда, я совсем не привыкла читать — это первый раз было, и я иную статейку короче воробьиного носа перечту три раза и каждый раз пойму по-новому. Думать еще по-настоящему не умела.