Николай Богданов - Великие дни. Рассказы о революции

Пантюшин с земли взглядывает на рослого Карпова, молча подбирает винтовку и, воровато ущипнув последнюю ягоду, бежит рысью, обгоняя многих.

Карпов, прихрамывая, идет дальше, будто он так все время и шел. Но он слышит за собой движение, дыхание и, приготовляясь к путешествию на чужих руках, на ходу приподнимает руки, чтобы удобнее и скорее было его подхватить.

Растянувшись по лесу, рота сгущается, замедляет бег. Последними подходят бойцы с Карповым на руках. Мы останавливаемся перед ярко-зеленым болотом, на котором то там, то здесь растут метелки какой-то синей травы. Вот она, жданная лощина! Карты были съемки 1880 года, и за время без малого сорок лет природа устраивалась тут как ей удобнее. Отступив от этой синей травы, Петр Димитрич командует роте: "Ложись!" — и, послав несколько человек в охранение, быстро подходит к командирам взводов. Он зло посматривает на нас, точно мы подсунули ему это болото.

Мы совещаемся о том, что делать дальше. Все согласны с тем, что надо пробираться к своим на тот берег. Но как? Река глубока. Где брод? Я смотрю на болото перед нами и думаю о том, как оно возникло. По скатам набиралась в лощину весенняя вода, которая затем стекала в реку. Но однажды — и тут я увидел падающий ветвистый клен — поперек стока легло дерево. Осенью намело листьев, и получилась запруда. Вода застаивалась, гнила, зарастала, заносилась лесным тленом — и вот болото.

…Петр Дмитрич говорит, что этот лес — наше спасение. Вон какой участок надо просмотреть деникинской разведке! Он ногтем очерчивает по карте лес, но теперь очерчивает не очень уверенно: может быть, спустя сорок лет он уж и не такой большой, как тут, на карте! Но все же… Через час будут сумерки, затем ночь — рота пропадет с деникинских глаз, как иголка в сене. К ночи надо найти брод — и домой, на тот берег. А до брода затаиться: была рота и нет роты.

Между вершинами кленов видно лиловатое, предвечернее небо с пухлыми, летними облаками. На ближнем клене сидит ворона. Она выворачивает голову, приглядываясь, принюхиваясь. Красноармейцы лежа едят хлеб, и запах многих разломанных кусков, вероятно, доходит до птицы. Она соскакивает на ветку ниже.

— …на берег выйдешь голый! — доносится до меня голос Петра Димитрича. — Все оставишь в лесу, у берега, а к воде подойдешь не спеша, будто купальщик, будто вот тутошний, деревенский.

Мы лежим на траве, подремывая. Справа и слева — с двух берегов реки — доносятся далекие выстрелы. Где-то идет война, а мы словно вышли из игры: подремываем, над нами тихие клены, крошки хлеба на траве… Но то, что нельзя говорить громко, нельзя бродить по лесу и нельзя сбегать к реке выкупаться, возвращает опять к мосту, по которому мы сегодня бежали… Моста нет, брод не найден, а мы каждую минуту можем быть открыты…

Через час приходит наш "деревенский купальщик" — румяный, круглолицый Суслов из второго взвода.

— Везде глыбко, товарищ командир, — сокрушенно докладывает он Петру Димитричу. — До середины проплыл. Как ноги опустишь — глыбко. Я и вправо брал и влево — везде одна картина.

— Белых видел?

— Видел.

— Ну что? А они тебя?

— И они меня. Не рядом, а так, в недалекой близости… У речного поворота. Три человека. Ну, я, конечно, голый — узнать нельзя. Для видимости перекрестился, будто деревенский дурак. В воду вошел, по бокам хлопал, нежился, а сам норовлю все вглыбь да вглыбь. — Суслов передохнул. — Глыбко, товарищ командир, пешком тут не пройти.

После Суслова явился и второй искатель брода, а за ним и третий. И эти двое не нашли переправы…

Петр Димитрич рассматривает реку на карте. Опять после ложбины врет карта! Вот тут, где был Суслов, поперек реки прочерчены два тонких пунктира: брод. Брод в 1880 году, а теперь "глыбко"! Мы, взводные, заглядывая через плечо командира, тоже стараемся постичь, где может быть новый брод. Мы щеголяем друг перед другом научными догадками. Мы молоды и хотим казаться умными. По одним догадкам — брод должен быть там, где река уже, по другим — где шире, по третьим — на извилине реки. Петр Димитрич по-прежнему верит в лощины.

— Понимаете, — говорит он, — весенняя вода стекает в лощину и вместе с песком и с землей бежит в реку. Она намывает в реке мель. Следовательно, против каждой лощины может быть брод!..

Мы оживленно говорим и спорим, но мирно, будто дома. Это, вероятно, потому, что далекие выстрелы затихли и в лесу кроткий летний вечер… Но брода ведь нет, и скоро ночь, и нужно решать все… Я удивляюсь беспечности Петра Димитрича. Ну мы, мальчишки, каких-нибудь два года расставшиеся с гимназической партой, а ведь он совсем взрослый! У него настоящая семья в Смоленске — жена, дети.