Рене Манзор - Апокриф. Давид из Назарета

Как и Петра, Иакова захлестнули эмоции, а его разум отказывался все это принимать. У него возникло ощущение, что слова, вымолвленные Иудой, донеслись до него из глубины веков. И под взглядами Петра и Иакова проклятый апостол почтительно взял пурпурную тунику и вручил ее Ловцу человеков, произнося не свои слова, а те, что пришли к нему непонятно откуда:

– Прими кровь Господа нашего, Петр, чтобы все, что ты свяжешь на земле, было связано на небесах, а все, что ты разрешишь на земле, было разрешено на небесах.

Тогда Петр развернул тунику, накинул ее Иуде на плечи и прижал его к своей груди, говоря:

– Благословен будь ты, Иуда, сын Симона Искариота; ибо не плоть и не кровь повелели тебе это, а Дух Божий, который вещал устами твоими и который хочет, чтобы ты занял место подле нас.

– Я не достоин быть подле вас, Петр. Но скажи только слово, и я буду исцелен.

После бури Лонгин, Давид и Фарах продолжали свой путь ночами и избегали появляться на людях днем. Однако ничто не говорило о том, что за ними гонятся. Подобно преследуемым животным, они спали всего по нескольку часов. Дежуря по очереди, они прислушивались, не выкажут ли себя их преследователи. Они даже перестали разводить костер, боясь быть обнаруженными.

Лонгин взбодрился, поскольку прижигание раны остановило лихорадку, которая у него началась. Первое время его спутникам все же приходилось помогать ему забираться на лошадь и спешиваться, из-за того что его бок пострадал от раскаленного железа. Ослабленный болью, он много спал, и его спутникам не хватало духа будить его, чтобы он заступил на дежурство.

Давид больше ни слова не произнес после того, как центурион раскрыл ему, в чем заключается его миссия. Напрасно Фарах пыталась разговорить его. Он держался особняком, даже когда ел и спал. Погруженный в мрачные размышления, он не мог примириться с ложью своих близких – матери, которая заставляла его носить траур по отцу, зная, что он жив; отца, который предпочел покинуть его, страдающего от безысходности из-за потери отца, чтобы отправиться на край света спасать людей, которые для него были никем. Разве мог он желать встречи с таким человеком? И если такова была воля Божья, каких оправданий можно ожидать от него? Думал он и над тем, были ли его дяди Шимон и Иаков в курсе, что их брат выжил, или же он обманул и их тоже?

Тяготы пути и все, что им довелось пережить вместе, сблизили Фарах и Лонгина, между ними, похоже, возникло нечто большее, нежели дружба. И хотя мотивы римлянина оставались загадкой для молодой рабыни, его искренность не вызывала у нее сомнений. Сопроводить Давида до его отца – это и было последним условием прощения, тем игольным ушком, через которое должно было прийти искупление его вины.

С наступлением сезона дождей ночные передвижения беглецов стали слишком рискованными. Мокрые склоны таили в себе множество опасностей. Скользкие камни, глубокие выбоины, искореженные корни деревьев – все это вынудило их снизить темп. Казалось, что после того, как Небо спасло их, оно же создавало тысячи препятствий на их пути, не давая им следовать на восток. Не раз случалось, что их лошади, увязнув в глиняной жиже, сбрасывали своих седоков. Однако они снова забирались на бедных животных и пришпоривали их, заставляя скакать в два раза быстрее.

Отсутствие каких-либо признаков преследования стало очевидным для Лонгина. Буря стерла их следы, и, испытав на себе гнев Божий, Савл вынужден был прекратить погоню. Центурион не сомневался, что сам Дух Божий уберег их в тот день. Тот же Дух снизошел на Голгофу дождем, оплакивающим смерть Учителя. Фарах была более прагматичной. Она считала эту внезапную бурю лишь явлением природы, счастливым совпадением, спасшим их от беды. Что же до Давида, то, хотя его и поразил внезапно налетевший ураган, он сразу же пресек всякие рассуждения по этому поводу. Зачем было Богу приходить ему на помощь после того, как он у него все отобрал?

До Пальмиры им оставалось ехать два дня. Добравшись до места, они при содействии дяди Фарах присоединятся к первому же каравану, отправляющемуся на восток по дороге торговцев специями. Но этого ли хотел Давид на самом деле?

Дождь прекратился, и ночной пейзаж растворился в сером тумане. Лошадь Лонгина фыркнула, когда Давид взялся за уздечку.

– Все в порядке, моя милая, – прошептал он ей на ухо.

Ветер шелестел листвой, заглушая бряцание конской сбруи, раздавшееся, когда юноша садился в седло. Полная луна освещала его силуэт, бросая огромную тень на его спящих спутников. Он последний раз взглянул на них, потом натянул поводья и направил свою лошадь в другую сторону. Благодаря мху на скальной поверхности цокот копыт был едва слышен. Юный всадник накинул на голову капюшон и вскоре скрылся в тумане.