Леонид Дайнеко - Железные желуди

- Хватит, святой отец. Ты же учишь нас, что есть рай, чистилище и ад. Да? Так вот я для них не на том, а на этом свете, в этом лесу, на этой поляне устрою ад. Отойди-ка!

Не передать словами того, что Мартин Голин имел в ви­ду под адом. Человеческое тело разбрызгивалось красными клочьями. Стенания и крики стояли над землей. На голову старшему из язычников рыцари надели корону - венок из хвороста и подожгли его. Огненноглавый страдалец твердил:

- Наш бог лучше! Наш бог лучше!

Видимо, эти заклинания каким-то образом ослабляли боль.

"Боже, сделай так, чтобы мой язык прилип к гортани мо­ей, - просил-молил Сиверт, боясь приближаться к страш­ной поляне. - Не дай мне произнести вслух то, что у меня на уме". Он зажимал уши руками, прятал голову в зеле­ную гущу кустов.

За всю ночь Мартин Голин не тронул отряд с места, ибо решил во что бы то ни стало вырвать у язычников призна­ние. Снова разгорелись костры, возобновились стоны и крики.

Уже за полдень Голин, собственноручно пытавший пленников, заметил, что один из них, самый молчаливый и крупный телом, уже с трудом переносит мучения. Слезы градом лились у него из глаз. Голин подал знак рыцарям, и те взялись уже за одного крупнотелого, взялись так, что у бедолаги аж кости трещали. Наконец он не выдержал, про­кричал:

- Не могу больше!

- Терпи, - прохрипел сквозь окровавленные губы стар­ший из пленников. - Терпи, Гирстауме. Скоро всему конец. На том свете мы погрузимся в прохладную реку, поплывем по ней, и Лаума, распустив свой пояс, улыбнется нам...

- Не могу... Скажу... - горячечно прошептал Гирстауме и поднял на товарищей глаза, затуманенные болью. - Простите меня, если можете... Скажу, куда наши погнали коней...

- Но там же твоя жена, дети! - с горечью напомнил его старший товарищ по несчастью и мукам. - Там и наши семьи.

- Не могу, - уронил голову на грудь Гирстауме и зарыдал.

Тогда все трое собратьев стали плевать на него, осыпать проклятьями. А он знай повторял:

- Не могу... Не могу...

- Смотрите, боги, смотрите, предки, на отступника, - из последних сил приподнявшись на локтях, сказал старший из четверых. - Он спасает свою жалкую жизнь. Но пусть услышат меня небеса: с этой минуты нет на нашей земле Гирстауме. Нет и никогда не было.

- Нет и никогда не было, - эхом повторили за ним два других пленника.

Мартин Голин приказал добить всех троих, подарив жизнь одному Гирстауме, который лежал посреди притих­шей поляны и вздрагивал от плача. Немного погодя оруже­носцы пригнали весь табун и горстку женщин с детьми. Коней было решено продать рижским купцам, женщин и детей Голин отпустил. Жена Гирстауме подбежала к мужу, стала смывать с его тела кровь. Трое белоголовых мальчи­шек стояли поодаль, в страхе поглядывая на отца. Гирстау­ме что-то сказал жене, и та вместе с сыновьями торопливо подалась в лес, скорее всего, в свою деревню, чтобы при­гнать подводу и забрать полуживого мужа. Тем временем хлынул ливень, загрохотал гром. Синие плети молний по­лосовали ночь. Рыцари, а с ними и Сиверт поспешили ук­рыться в походных шатрах. О пленнике, разумеется, никто не подумал. Сиверт видел, как он во всю ширь, словно вы­брошенная на берег рыбина, разевает рот и жадно глотает посланную свыше воду.

Когда же небо унялось и все вышли из шатра, Гирстауме на поляне не было.

- Куда он подевался? - спросил Сиверт у Морица.

- Жена забрала и увезла домой, - ничтоже сумняшеся ответил тот. - Хоть и покалеченный, а все живая душа.

Однако вскоре приехала на подводе жена Гирстауме и, заходясь в плаче, стала его искать. Сиверт походил около кострищ, зорко приглядываясь к выжженной траве, и в од­ном месте заметил как бы борозду, уходящую в лес. Дога­дался, что это полз Гирстауме. Вместе с его женой двинул­ся по следу, отмеченному здесь и там пятнами крови. Не­трудно было представить, как тяжело давался беглецу каж­дый шаг этого пути; всюду подмятая грузным, непослуш­ным телом трава, поломанные кусты. Он взодрал, как ора­лом, серый песок на невысокой дюне, нависшей над лес­ным озерцом. Борозда привела к черной как деготь воде, на которой недвижимо лежали желтые листья берез и осин. Из воды торчали белые человеческие ноги.

- Гирстауме! - вскричала женщина.

Сиверт стоял и смотрел, как она ползает на коленях вокруг утопленника, как силится вытащить его на берег. Но того, кто по собственной воле отдался ей, вода неохотно отпускает назад и никогда - живым.

Смерть язычника потрясла монаха. Так умирали когда-то гордые греки и римляне: поступившись под давлением силы либо по слабости своим достоинством, они обрывали нить собственной жизни. "Тяжек крест души человече­ской", - думал Сиверт, глядя, как женщина с малолетними детьми вытаскивает из воды тело своего мужа, а потом кладет его на повозку. Снова бросились в глаза босые ноги: пальцы на них посинели, со ступней скатывались крупные капли.