Леонид Дайнеко - Железные желуди

В дыме и звоне мечей, в крови и ранах неумолимо летело время. Многих сподвижников Мартина Голина уже не было на этом свете. Кто пал от топора или дубины, а иные сло­мали щею, вместе с конями провалившись в ловчие ямы, сокрытые от глаза под травой и листьями. Грозный рыцарь Голин, еще недавно наводивший ужас на пруссов, скреже­тал от гнева зубами. Однажды ему донесли, что неподалеку в пуще обнаружен большой княжеский табун - добрых пятьсот голов. Привели в лагерь четверых коноводов, кото­рые, препоручив уходящий в глубь болота табун своим по­мощникам, вернулись, чтобы запутать следы.

- Ну, дикарское отродье, где прячете коней для своего Миндовга? - спросил у них Мартин Голин, не скрывая ра­дости. Коноводов со связанными руками поставили на ко­лени. - Сдается, вы любите огонь, почитаете его как святы­ню, - ухмыльнулся. - Сейчас я подвергну испытанию вашу любовь. - И приказал оруженосцам: - Разведите четыре ко­стра!

В считанные минуты приказ был выполнен. Коноводы смотрели на огонь, еще не понимая, что их ждет. Мартин Голин встал перед ними руки в боки, холодно сказал:

- Начинаем проверку, насколько вы любите святой огонь и насколько он любит вас. Ты! - показал пальцем на край­него слева светлобородого литвина. - Говори, где табун, и я отпущу тебя. Молчишь? Ладно, начнем с того, что под­жарим тебе пятки.

Оруженосцы привязали коновода к концам пик, подняли над костром и стали мало-помалу опускать. Едва языки пламени коснулись ног, тот взвыл.

- Говори, где табун, - получишь свободу и вдобавок са­мого лучшего коня, - подошел вплотную к нему Голин. - Поедешь домой верхом.

Коновод уже кричал, корчился от боли, но упрямо качал головой: нет, не скажу.

- Этого святой огонь не любит, - засмеялся Голин. - Эк он ногами дрыгает. Давайте следующего!

Еще один язычник огласил криками поляну. Так, по оче­реди, обработали, обжарили на огне всех четверых. Держа­лись они достойно. Один, что с виду был постарше осталь­ных, даже издевался над рыцарями, оскорблял их послед­ними словами. Голин понял, что он пытается в свой смерт­ный час поддержать младших, укрепить их дух. Говоруна заставили умолкнуть, набив ему рот лесным мхом. С еще большей яростью принялись за остальных. Над поляной стояли крики отчаянья, хриплые стоны. Сиверт не мог это­го стерпеть: двинулся в глубь леса, творя на ходу святую молитву.

- Я вас доконаю! - скрежетал зубами Мартин Голин. - Такие, как вы, раздирали гвоздями Христову плоть. За его раны вы умоетесь у меня кровавыми слезами.

Пытки становились все более жестокими. Каждый из рыцарей, кто только хотел, вносил свою лепту: бил плен­ников древком пики, сыпал на грудь дышащие жаром угли, а на живые раны - соль. Уже даже забыли, с чего все нача­лось, уже не из-за спрятанных лошадей тянули из несчаст­ных жилы, а за то, что у них другая вера, другой язык.

- Прекратите! - вскричал наконец Сиверт, не в силах больше смотреть на жуткое красное месиво, в которое пре­вращалась человеческая плоть. - Христос прощал своим врагам, простите же и вы, его рабы и дети. Эти люди языч­ники, и наш христианский долг вызволить их из оков дикой веры. Но чтобы снять с шеи ярмо, не обязательно рубить голову. Не бичи и не железа, а слово тут нужно, целитель­ное слово. Дайте мне поговорить с ними.

Голин, который и сам уже был на пределе физических и духовных сил, молча кивнул. Сиверт напоил всех четверых водой. Отогнал жаждущих крови мух и комаров. Потом стал мягко поучать, уговаривать, увещевать их, как увеще­вают сердобольные матери малых детей. Коноводы, счаст­ливые уже тем, что хоть на какое-то время их оставили в покое, внимательно слушали его. В глазах у некоторых стояли слезы. Монах видел это и все больше входил в раж, ему хотелось, чтоб от сочувственных, взывающих к все­прощению слов заплакали не только измученные пытками язычники, но и рыцари, деревья, птицы на деревьях. "Сло­во превыше всего, - растроганно думал он. - Оно и баль­зам, и меч".

Но старший из пленников, часто моргая поврежденным глазом, который заливала кровь, сказал:

- Ты вот кончишь свою проповедь, и они опять примутся сдирать кожу с меня и моих товарищей. Ты хорошо гово­ришь, и бог твой, если верить тебе, добр. Но наш бог луч­ше. Слышишь? Наш бог лучше, - потому что это бог наших дедов и нашего народа. Почему твой бог, раз уж он так че­ловеколюбив и всемогущ, не превратит вот этого зверя, - он взглянул на Голина, стоявшего рядом с Сивертом, - в камень или в трухлявый пень?

Толмач из ландскнехтов перевел слова пожилого коно­вода Мартину Голину. Тот, багровый от гнева, положил тяжелую руку Сиверту на плечо, злобно выдохнул: