Валентин Лавров - Катастрофа. Бунин. Роковые годы

Она еще раз повернулась к могиле, сплюнула на нее, произнесла ругательное слово и быстро засеменила по узорчатой от игры света и теней кладбищенской дорожке к каменным воротам, то высвечиваясь в полосе света, то исчезая в густой тени.

Мой приятель, не помня себя, добежал до гостиницы, не прилег даже на минуту на постель. С первым светом отправился на вокзал. В его душе был хаос: отвращения, сладости, волнения и сожаления, что уже никогда не увидит эту женщину.

Заря разгоралась все сильней, дебаркадер заполнялся отъезжающими, весело выпускал короткие гудки маневровый паровозик. Подошел скорый. Мой приятель сидел в удобном купе, беседовал со случайным спутником — генералом-артиллеристом, и все случившееся минувшей ночью ему казалось сумасшедшим бредом.

— Вот вам, сударь, и украинская ночь! — закончил Бунин.

Бахрах был потрясен рассказом.

— Вы это так живо передали… Точно ли, что это было с вашим товарищем, а не с вами самим?

Бунин молчит, долго раскуривая самодельную папироску. Потом нехотя произносит:

— Какой вы нахальный, лев Сиона! Вам расскажи да дай отчет — прямо как в полицейском участке. Какая вам разница, с кем это было. Может, и вовсе ни с кем не было. Вы ведь знаете, что я первостатейный выдумщик. И все свои истории выдумываю.

— Но то, что вы, Иван Алексеевич, мне рассказали, надо лишь записать — и готова потрясающая новелла.

— Вы думаете? А что скажут всякие ханжи, извратившиеся в мысленных пороках, но изображающие из себя святош? Алданов прислал письмо из Нью-Йорка: цензура опять не пропустила два моих рассказа из «Темных аллей» — прямо женский монастырь какой-то, а не передовое государство. Нельзя писать про объятия в постели, про любовный экстаз — американская дура-цензура от этого возбуждается. А тут — любовь на могиле! «Осквернение последнего прибежища»! Дураки!

Прижал окурок к старому дубу, затушил и бросил в дупло. Натягивая на руку перчатку, решительно повторил:

— Нет, писать об этом мрачном случае не буду.

(Бунин действительно не записал много интересных историй, которые в разные годы поведал, как и эту, «кладбищенскую», супругам Полонским, Алданову, Бахраху, Одоевцевой.)

И, заканчивая разговор, Бунин произнес:

— А вообще-то вслед за Блаженным Августином могу лишь повторить молитву: «Господи, пошли мне целомудрия, но только не сейчас». Эта наивная молитва меня всегда умиляет. До чего прекрасна она! Да ведь и я готов молить Бога о «целомудрии», в более глубоком смысле, чем обычно придают этому понятию, только чтобы оно не было ниспослано мне сразу, а когда-нибудь в отдаленном будущем…

— Вот я сказал о своей ранней влюбленности. Какой-нибудь Фрейд тут же сделал бы научные выводы: универсальным ключом к пониманию всякой индивидуальности служат любовные переживания раннего детства. Наверное, так оно и есть.

Но сколь помню себя, моя душа постоянно была чем-то увлечена. Я уже говорил, что память у меня самая ранняя, чуть не с двух-трехлетнего возраста помню свою жизнь едва ли не день за днем. Все на меня действовало остро — запах скошенной травы, песня в поле, таинственные лощины за хутором, легенда о каком-то беглом солдате, голодном и несчастном, скрывающемся в наших хлебах. Помню, как поразил мое воображение ворон, все время прилетавший к нам на ограду.

— Он ведь, возможно, жил еще при Иване Грозном, — сказала мать. — Вороны по триста лет живут.

Когда мне было лет девять, года за два до поступления в гимназию, я испытал еще одну страсть — к житиям святых. Я постоянно молился и постился. Даже мать опасалась:

— Как бы наш Иван в монастырь не ушел!

И даже в Ельце, когда стал гимназистом, я с упоением отдавался молитвам, посещениям церкви, печали всенощных бдений.

Конечно, детские впечатления влияют на всю нашу взрослую жизнь… Кто в детстве негодяй — наушничает, подворовывает, издевается над слабыми и животными, такой и взрослым будет подонком. — Бунин убежденно тряхнул головой и, рассмеявшись, добавил: — Вот хотел бы представить себе маленькими Мережковского и Гиппиус! Первый все время подлизывался к учителям, подхалимничал и клянчил оценки. А Зинаида, обладая литературным даром, с первого класса гимназии награждала одноклассников обидными прозвищами, а на учителей тайком писала злобные эпиграммы.

— Какой ты все-таки ругатель! — не выдержала Вера Николаевна, когда Бунин в очередной раз обрушился на каких-то декадентов. — Теперь Горького тоже не одобряешь, а когда-то ему «Листопад» посвятил!