Элли Мидвуд - Австриец

— Не до принятия Нюрнбергских законов? — мой адъютант на секунду перестал писать и поднял на меня глаза.

— Нюрнбергские законы были приняты для немцев, а не австрийцев. Мы приняли их, только когда Австрия вошла в состав рейха, то есть три месяца назад, а не в тридцать пятом. Всё ясно? — объяснил я, не скрывая раздражения.

— Так точно. — Он щелкнул каблуками. — Супругам неарийского происхождения надлежит носить звезду Давида, как и остальным евреям?

— Да что вы меня все спрашиваете о том, о чем я понятия не имею?! — Я потёр глаза обеими руками и снова посмотрел на моего покрасневшего адъютанта, неловко переступившего с ноги на ногу. — Не знаю я. Позвони в приёмную Мюллера и спроси, как они делают в Берлине, скажешь потом нашим, чтобы делали так же. И вообще, оставь меня в покое со своими евреями! Пошёл!

— Слушаюсь, бригадефюрер. — Он салютовал мне и собрался было уже уходить, как снова обернулся в дверях. — Простите, герр бригадефюрер, чуть не забыл. Не хотелось бы вас с этим беспокоить, но тут одна еврейка приходит уже который день и просит вас её принять. Я ей уже сто раз сказал, чтобы шла в иммиграционный отдел, но она настаивает, что хочет говорить только с вами. Говорит, она вас знает.

Я поднял голову от бумаг и взглянул на своего подчинённого.

— Говорит, что знает меня? — переспросил я, не до конца уверенный, что правильно его понял. Уж чего-чего, но никаких евреек, которые могли утверждать, что лично со мной знакомы, я припомнить не мог. Или я так напился, что подцепил её в одном из баров, а она теперь меня шантажировать решила? Черт.

Я быстро сделал вид, что меня его заявление не сильно побеспокоило и спросил как можно небрежнее:

— И как она выглядит, эта твоя еврейка?

Мой адъютант пожал плечами.

— Как и все они. Тёмные волосы, карие глаза, в общем, типичная еврейка. Лет сорок, я бы сказал.

Я едва сдержал вздох облегчения, мысленно улыбаясь от уха до уха. Нет, до такой степени напиться я не мог. И к тому же, я предпочитал блондинок. Хорошеньких и молоденьких блондинок.

— Ну что ж, мне, если честно, даже любопытно, — сострил я. — Зови её сюда.

— Слушаюсь.

Он исчез за дверью, а я зажег сигарету, ожидая мою таинственную посетительницу. Меньше чем минуту спустя мой адъютант снова открыл дверь, объявил, что фрау Блументаль была здесь и впустил одетую сплошь в чёрное женщину, прикрыв за собой дверь. Я был почти на сто процентов уверен, что никогда её раньше не встречал, хотя и было что-то странно знакомое в её чертах. Женщина поправила платок на голове, внимательно на меня посмотрев, но всё ещё не решаясь приблизиться к моему столу. Я жестом указал ей, чтобы она села в кресло для посетителей.

Я искал лист чистой бумаги среди многочисленных стопок с докладами на моём столе, когда она наконец заняла место напротив меня.

— Так что же вы такого хотите, с чем даже иммиграционный офис вам помочь не может, фрау Блументаль? — спросил я её, всё больше раздражаясь от беспорядка на столе и отсутствия чистой бумаги.

Я начал открывать и закрывать ящики стола, когда она проговорила тихо:

— Ты не узнаешь меня?

Я посмотрел на неё, более внимательно на сей раз.

— Не думаю, чтобы мы встречались, фрау Блументаль.

— Встречались, — тихо, но твёрдо сказала она, слегка краснея. — Больше двадцати лет назад. Моя девичья фамилия Кацман. Далия Кацман.

Я чуть не выронил сигарету, ошеломлённый внезапным открытием. Да, ну конечно же, как же я раньше этого не понял? Точно, это была она, совершенно определённо. Только намного старше, бледнее и худее. Я изучал её лицо, которое так хорошо знал в уже давно забытом прошлом, и которое когда-то считал самым дорогим и самым красивым, теперь лишенное былой свежести, молодости и невинности. Я грустно улыбнулся, невольно вспомнив слова моего адъютанта: самая обычная еврейка. Я не вспоминал о ней на протяжении многих лет; последний раз, когда кто-либо упомянул её имя, был когда моя мать сообщила, что контору её отца закрыли. В моих воспоминаниях Далия всегда была какой-то экзотической красавицей, с блестящими черными глазами, фарфоровой кожей и каскадом шёлковых чёрных волос; но и тот образ уже давно смылся и почти исчез из памяти. Раньше я часто думал, что бы случилось, если бы я снова повстречал её в один прекрасный день — разбудила ли бы она во мне те горько-сладкие, давно забытые эмоции. Я же все-таки думал когда-то, что она была моей первой любовью. Я даже жениться на ней хотел. Я чуть не рассмеялся над прежним собой. Правда, насколько это было смешно. И ничего, абсолютно ничего не шелохнулось во мне, ни тени прошедших чувств, которые я думал когда-то могли снова вернуться, не затронуло давно остывшее сердце. Значило ли это, что и не было ничего во мне с самого начала? Я никогда не любил её. Мне просто не было дела.