Элли Мидвуд - Австриец

— Господин обвинитель, вот уже целый год я являюсь объектом подобных оскорблений от людей, называющих меня лжецом. Целый год меня допрашивали сотни раз здесь и в Лондоне, и я вынужден был терпеть подобные оскорбления, и даже намного хуже. Мою мать, которая умерла в сорок третьем, называли шлюхой, и много таких же вещей ваши люди привыкли бросать мне в лицо. Так что этот ваш термин «лжеца» для меня не в новинку, но я всё же хочу заявить трибуналу, что я бы не стал лгать по поводу чего-то настолько незначительного, когда трибунал верит мне в гораздо более важных вопросах.

— Я только предполагаю, подсудимый, что когда ваши показания настолько прямо противоположны показаниям двадцати или тридцати свидетелей и ещё большему количеству документов, я нахожу это крайне маловероятным, что каждый из этих свидетелей или документов лгут, а не вы. Вы со мной не согласны?

— Нет, не согласен, потому что каждый раз, как новый документ был представлен на моё рассмотрение, я мог с лёгкостью его опровергнуть по всем ключевым пунктам. Я прошу, и надеюсь, что трибунал позволит мне разобрать каждый из этих пунктов, а также разрешит мне очную ставку со свидетелями обвинения, чтобы я имел возможность защищать себя до конца.

Только вот трибунал, похоже, принял своё решение ещё до начала слушания моего дела, и два с половиной дня показалось им достаточным сроком, чтобы «доказать мою вину» всему миру, с помощью никем не подтверждённых аффидавитов, отклонённых просьб об очных ставках и явно сфабрикованных обвинений, данных моим бывшим подчинённым, Шелленбергом.

— Нет, господин обвинитель, я никогда не слышал о подобной договорённости между рейхсфюрером Гиммлером и подсудимым Кальтенбруннером. Насколько я знаю, подсудимый обладал абсолютной исполнительной властью над РСХА и принимал активное участие в делах всех отделов.

— И гестапо в том числе?

— О, да. Определённо.

— Вы когда-либо лично присутствовали при обсуждении вышеупомянутых вопросов между подсудимым и шефом гестапо, Мюллером?

— Да, много раз. Я часто присутствовал на их ланчах, когда они обсуждали концентрационные лагеря, деятельность Einsatzgruppen и многое другое.

— Как часто подобные ланчи имели место быть?

— По крайней мере дважды в неделю, господин обвинитель. Иногда во время ланча демонстрировались фильмы, снятые в концентрационных лагерях.

— Какого рода фильмы?

— Документальные, господин обвинитель. В них показывались гранитные разработки, как трудились заключённые, наказание провинившихся, а также иногда и казни.

Я не выдержал и расхохотался после прочтения последней фразы из распечатки допроса Шелленберга, предоставленной мне доктором Гольденсоном во время его очередного визита в мою камеру. Его, похоже, смутила моя реакция.

— Вы нашли что-то забавное в допросе мистера Шелленберга?

— Ну да, вообще-то, очень даже забавное. Похоже, что герр Шелленберг, сам того не зная, решил загадку, которая занимала ваши, психиатров, научные умы вот уже сколько времени. Очевидно, моё отсутствие аппетита объясняется крайне просто: я не могу есть, если не вижу, как кого-то расстреливают. Как думаете, может, можно будет организовать мне тут небольшой зрительный зал, какую-нибудь простыню на противоположной стене, скажем, чтобы я снова мог наслаждаться частными просмотрами во время обеда? Наблюдать за чьими-то предсмертными муками очень способствует повышению моего аппетита, согласно герру Шелленбергу.

Доктор Гольденсон наблюдал за мной со сосредоточенным видом, пока переводчик переводил ему мои слова.

— Это сарказм, мистер Кальтенбруннер?

— А вы сами-то как думаете, доктор? — Я скрестил руки на груди.

— Так вы говорите, что он лгал по поводу этих фильмов?

— Я говорю, что он лгал об этих ланчах как таковых. Доктор, Мюллер и я… Как бы мне это получше вам объяснить? Состояли не в самых дружеских отношениях. Грубо говоря, он считал меня недоумком, а я — его. А теперь скажите мне, как вы думаете, стал бы я приглашать на ланч — по крайней мере дважды в неделю — человека, которого я терпеть не мог?

Американский психиатр молча смотрел на меня какое-то время, в затем наконец проговорил, поднимаясь:

— Я больше не знаю, что о вас думать, мистер Кальтенбруннер. Ваше поведение и ваши слова все ещё загадка для меня.

— Знаешь, твои слова для меня — настоящая загадка!

— Почему тебе так сложно поверить, что я полюбила Берлин? — Мелита игриво пнула мягкий, свежевыпавший снег мне под ноги. Я в ответ в шутку несильно толкнул её в сторону. Я только что подвёз её до дома после ужина, куда она меня позвала, чтобы отпраздновать мой приезд в Берлин. По телефону она призналась, что очень соскучилась после переезда сюда.