Элли Мидвуд - Австриец

Оглядываясь назад, не знаю даже, почему я был так неимоверно груб и саркастичен с женщиной, которая всегда была чересчур горда, чтобы что-либо у кого-либо попросить. Единственное объяснение, что я нашёл, сидя в одиночестве в своей квартире и заглушая свою совесть пятым бокалом вина, было то, что мне было стыдно. Всё это было очень неправильно, да и совсем не вовремя, то, что она появилась вдруг в моей жизни и напомнила мне о чем-то, что я давно уже старался навсегда похоронить в закоулках памяти: мои чувства к ней, её отказ, и моё разочарование. Если бы не она, я бы никогда не встретил Мелиту и её друзей. Я бы никогда не последовал за ними, только чтобы ей насолить. Или же мне было стыдно, что я её во всём винил, когда на самом деле она-то как раз была ни в чем не виновата. И уж точно стыдно, что я хвастался своей распрекрасной жизнью перед ней, а она поняла, как же я был на самом деле несчастен.

— Может, ты пьёшь столько шампанского, потому что хочешь забыться, а не праздновать? — спросила она после паузы.

— Я очень доволен своей жизнью.

— Правда?

— Я занимаю очень высокий пост, который до смешного высоко оплачивается. Чего ещё можно желать?

— Чего-то, чего деньги не могут купить.

— И что же это?

— Любовь, например, — ответила Далия в своей обычной искренней манере.

Я расхохотался.

— Этого у меня хоть отбавляй. И от нескольких женщин одновременно.

Далия улыбнулась.

— Нет, я не говорю о кратковременных, ничего не значащих связях. Я говорю о настоящей любви, когда ты любишь кого-то и любишь так сильно, что дышать не можешь без этого человека, когда целый мир можно найти всего в одной паре глаз, и ничего больше не имеет значения, когда эти глаза смотрят на тебя, потому что в них ты видишь отражение своей души.

Я фыркнул, потянулся и закинул руки за голову.

— Тебе стоит стать писательницей, как переедешь в Англию.

— А тебе стоит в кого-нибудь влюбиться. Может, тогда ты избавишься от всего этого яда внутри.

— Да, ну, допустим, это случится не раньше второго пришествия. Хотя, прошу прощения, ты и в первое не веришь, так что… — я снова рассмеялся. — Скажем так, этого никогда не случится. Но всё равно, спасибо, что зашла, передавай привет мужу и семерым детям…

— У меня всего четверо.

— Четверым детям, и приходи завтра с бумагами.

— Спасибо, — ответила она.

— Всегда пожалуйста. Надеюсь, мы сможем остаться друзьями.

— Я и вправду волнуюсь за тебя, Эрнст. Всегда волновалась. Я буду за тебя молиться.

С этими словами Далия поднялась и вышла, а я поймал себя на том, что рука моя снова потянулась к бутылке вина, что я всегда держал в нижнем ящике стола. Я посмотрел на бутылку, хмурясь недавно высказанными мыслям Далии о моей привычке пить, и поставил бутылку на место. «Да что она вообще знает о моей жизни? Что кто-либо знает? Если мне нравится напиваться и прыгать из постели в постель, так это никого не касается. А особенно, почему я это делаю. Не пытаюсь я забыться, и нет никаких сомнений или сожалений в моём сердце. Нет у меня сердца в их понимании. Оно у меня для того, чтобы кровь перекачивать, и только. И меня это вполне устраивает».

Я со злостью отодвинул ящик, вытащил пробку из бутылки и начал пить прямо из горлышка. «Плевать мне на всё. Я счастлив… Я ничего плохого не делаю. Я всего лишь шеф разведки».

Как шеф разведки, Шелленберг был ценным приобретением для обвинения. Естественно, чтобы спасти свою собственную шею, он сразу же поклялся в верности своим новым хозяевам и вылил на меня такой ушат грязи, что я даже удивился немного, что они не повесили меня прямо в зале суда в ту же минуту.

В суде я его так и не увидел: они просто не хотели дать мне даже малейшего шанса опровергнуть все его заявления, составленные его новыми хозяевами, и отказали мне в праве на очную ставку, ссылаясь на то, что не видели в этом смысла. Они сказали, что им и так всё ясно было на мой счёт, и соответственно, зачем было тратить время на пустой обмен репликами, когда и так всем было понятно, что я только «буду лгать абсолютно обо всём».

Главный обвинитель, полковник Эймен, находил особое удовольствие в том, чтобы бросить очередную едкую ремарку в мой адрес, как он это и сделал в последний день моего слушания.

— А не правда ли то, что вы попросту лжёте о вашей подписи на этом письме, также как вы лгали трибуналу касательно почти всего, о чем вас здесь спрашивали?

После этих слов я уже больше не мог себя сдерживать.