Антонин Згорж - Один против судьбы [Sam proti osudu]

— Я его звал, да он серьезно болен.

— Думаю, что Бетховен не отказался бы играть, даже если бы Гайдн и Сальери не пришли. Вы, как его меценат, вполне можете приказать ему играть, — заявил мрачный князь Лихтенштейн, ревниво державшийся старых нравов, враг всяких перемен.

Ответом ему был звонкий смех Марии Кристины, жены Лихновского.

— Приказать Бетховену? Это то же самое, что приказать морю катить свои волны вспять!

— Он грубоват, этот рейнский музыкант. И не всегда обходится с нами достаточно почтительно, — добавил к словам жены князь Лихновский.

— А ему следует напомнить, что за свои деньги вы имеете право кое-чего потребовать, — выразил свое мнение Зильберберг.

— Мой гофмейстер попытался деликатно намекнуть ему на это. И знаете, что он ответил? «Его сиятельство платит не из собственного кармана, а из крестьянского»!

— Какая дерзость!.. Чего только не смеет нынешняя молодежь! — раздавались возмущенные возгласы со всех сторон.

— Эти бессовестные идейки тянутся к нам из Парижа, — высказался Лихтенштейн.

— Все скверное исходит оттуда, — согласился с ним Зильберберг. — Вы обратили внимание, что многие молодые люди из хороших семей перестали носить косу? Среди студентов эта мода распространяется, как болезнь.

— Дело не только в косах. Меняются времена, меняются нравы, — вмешался молодой Лобковиц. — Может случиться, что и вы, барон, скоро будете ходить остриженным по новой моде!

Этот тон был несколько резок в отношении старого человека, но Лобковиц мог позволить себе такую выходку. Двадцатичетырехлетний франт был любимцем венской аристократии благодаря своему счастью и своему несчастью. В семилетием возрасте он стал хромым и мог передвигаться лишь с помощью костылей. Зато судьба послала ему огромное богатство, когда он еще был несовершеннолетним. Однако он был прост и добросердечен. Поэтому барон не оборвал его резко, а сказал:

— Упаси бог, чтобы я когда-нибудь появился с короткими лохмами, будто какой-нибудь холоп. Остричь косу для меня то же самое, что растоптать императорский флаг! Не прав ли я, господин фельдмаршал? — обратился он к своему соседу, престарелому господину в военной форме.

Фельдмаршал Франц Иосиф граф Кинский грустно усмехнулся:

— Если бы можно было подавить революцию, ревниво сохраняя косы, я бы предложил, чтобы каждый мужчина носил их по две. А женщины — по дюжине. Между тем мы понесли тяжелое поражение от французов. Я в Вене ненадолго и сразу же уезжаю обратно в войска — к армии, наполовину уничтоженной. Думаю, что скоро мы будем просить о мире, и боюсь, чтобы он не был позорным для Австрии. Кто знает, что Бонапарт от нас потребует?

В столовой воцарилась гнетущая тишина. Все знали, что император Франц, пославший свои армии как в Нидерланды, так и на юг, в Италию, в надежде разбить военную мощь Франции, потерпел жестокое поражение на обоих фронтах.

— Бонапарт? — задумчиво спросил Лихновский. — Это имя теперь постоянно появляется в военных сводках. Где взяли французы этого замечательного генерала? Раньше никогда о нем не приходилось слышать.

— Как вы могли слышать о нем что-нибудь, если ему всего лишь двадцать восемь лет? — с кислой миной произнес старый военачальник.

— Совсем юнец! — раздались удивленные голоса.

— Ненамного старше нашего Бетховена! А ведь прямо Наполеон в музыке! Но оставим войну войне. Вены французу не видать! — бодро заявил Лобковиц. Все согласились с ним. Опять заговорили о слишком решительных манерах боннского музыканта.

— Действительно, Бетховен сейчас многим нравится, но есть люди, которые не так уж высоко его ценят, — сказала одна из дам. — Считают, что ему недостает моцартовской нежности, а в его сочинениях столько глубины, что это утомляет. Говорят, в этом его отличие от старых композиторов.

— Но это не есть недостаток, моя дорогая, скорее напротив, — горячо отозвалась мать хозяйки дома. — Я люблю музыку Бетховена как раз за то, что она не слишком сладостна, за то, что она вызывает много мыслей и за то, что он не идет проторенными дорогами, проложенными Бахом и Гайдном.

Никто не пожелал вступить в спор со старой дамой, так как она слыла несколько эксцентричной. Ее лицо, глаза и речь всегда были отмечены возбуждением. Она постоянно металась между восхищением и отрицанием, переходила от веселости к грусти и наоборот, с такой же легкостью, с какой помахивала своим веером.

Посол Разумовский ловко перевел разговор на другую тему.