Селим Ялкут - Львовский пейзаж с близкого расстояния

В рассказе меня поразил облик дьявола. Камзол, шляпа с пером, изящество, корректность. Не наш отечественный душегуб с ржавым, как грабли, клыком, сажей в немытых ушах и хвостом в адской смоле.

Женщинам тоже понравилось. — А у Гойи они такие страшные — сказала Вера.

— По мере приближения к капитализму внешность и манеры будут улучшаться. — Предположил я. — Конкуренция.

— Еще неизвестно. — Галя села. — Ивасик пошли. Больные ждут. Ты за сегодня и завтра должен всех принять.

— А потом?

— А потом он идет в Министерство. Экзамены сдавать по нетрадиционной медицине.

Ивасик натянул серое пальто, шапку, взял в руки книги и стал похож на обычного горожанина, поспешающего в свой микрорайон, в тесную квартиру с коридором, завешанным сохнущим бельем, с линолеумом, выцветшим половиком, с сонными комнатушками (хорошо, если две), с приглушенным телевизором, с застывшей тишиной ночной кухни, винегретом в прикрытой тарелке и чуть теплой жидкостью в треснувшем чайнике с ситечком в металлическом носике. Представить человека редкой профессии там было невозможно. А, впрочем, почему нет?

Мы вышли на улицу и погрузились в темень. Вера с Галей, взявшись под руки, ушли вперед, а мы с Ивасиком побрели, не торопясь. Провинциала видно по тому, как он переходит улицу, присматривает издалека место, готовится, суетится и все равно умудряется попасть между встречных машин, на середине перехода, о чем будет вспоминать, как о счастливо завершившемся приключении. В сущности, улица, город были для Ивасика тем же, что ночной лес и река (не пляж, а именно, река) для коренного горожанина. Тем более, что улицы не освещались, и машины на подъеме с Крещатика выскакивали неожиданно из влажного сумрака. У Ивасика даже появилась одышка от напряжения. Но на разговоре это не отразилось. Я расспрашивал обо всем подряд: о переменчивой карпатской погоде, о голоде, о технологии сбора трав на полонине, о послевоенной партизанской войне. Вопросов я почти не задавал, Ивасик угадывал мой интерес. Я узнал о его детстве, о страстном желании читать. Отец брал его на базар, в город и оставлял в книжном магазине или в библиотеке. На день или даже на два, по договоренности с хозяевами, за мелкую работу. Там он читал до одури все подряд. Потому сейчас свободно понимает и читает по русски, русские книги там тоже были. И потом он читал всю жизнь, не получив никакого образования, читал еще за Польщ и , когда пришли русские, опять немцы, опять русские и так до сих пор.

…Через день я договорился сопровождать Ивасика в Министерство. Я подошел к дому, он спустился, и тут я застыл, пораженный. Ивасик был, как гуцул с картины: в вышитом кафтане (кептарике), расшитых штанах, высокой расшитой шапке с пером (ей Богу), в высоких вязаных носках — постолах и кожаных, похожих на галоши, черевиках с бантом. В руке — длинный резной посох с топориком вместо ручки. Ивасик нес посох наперевес, а иногда пользовался, ударяя об асфальт. Если бы на этом месте забил фонтан или проросли фиалки, я бы не удивился. Лицо у Ивасика было непреклонным и строгим. Даже очки смотрелись грозно. Вот теперь он был похож на мельфара. И мы отправились на экзамен. Народ дивился, я в обычной одежде ощущал себя крайне нелепо. Ивасик не отзывался на любопытные взгляды. Шли пока молча. Мне в голову некстати лез вчерашний спор с приятелем. Ученый экономист — он пребывал в состоянии эйфории. — От России нам нужно держаться подальше. — Предостерегал он. — Они нас заглотят.

— Главное, чтобы всем хорошо было.

— Сами разберемся. Неизвестно, что они там нареформируют.

— А литература? — Заводился я. — Киев — мать городов русских. А русскую литературу будут преподавать как зарубежную. Час, два в неделю. Это как?

— Логика развития. — Приятель пожимал плечами. — Именно зарубежная. А какая же?

— Російська література, — заговорил вдруг Ивасик лекторским голосом и, главное, ни с того, ни с сего, — то найбільше багацтво, що мають слов’янські народи. Для нашого самосвідоцтва немає нічого більш важливого.

— Какая, какая? — Я опешил.

— Російська.

— А украинская?

— Украінська — рідна. Мова батьків. Вона, як дихання. А я кажу про інше. Без чого весь наш слов’янський світ був би бідніший. Не тільки про товариство. Але про наш спільний вклад до людства [13] — Украинская — родная. Язык отцов. Это как дыхание. А я говорю про другое. Без чего весь наш славянский мир был бы беднее. Не только про общество. А про наш совместный вклад в историю человечества. .