Селим Ялкут - Ходили мы походами (сборник)

© С. И. Ялкут, 2018

© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2018

С Аркадием У. я познакомился у Городинского несколько лет назад, обменялся телефонами, но отношения оставались вялыми. Такова особенность нового времени – суетливого, подталкивающего к переменам. Совсем не то, что прежде, потому и вспоминается особенно ностальгически, буквально, со слезой.

Общительный Городинский имел множество приятелей, знающих друг друга больше понаслышке, благодаря его таланту рассказчика, умеющего выжать эмоции даже из скалы. На день рождения Городинского мы сходились, как бы подтвердить реальность существования друг друга, сравнить услышанное ранее с увиденным воочию. Естественно, с отъездом Городинского в Америку эти связи распались сами собой и понадобилось его неожиданное возвращение домой, чтобы мы – старые знакомые встретились еще раз. Впрочем, по другому поводу и далеко не в прежнем праздничном составе. Тогда же встретились опять и мы с У. Но об обстоятельствах приезда Городинского, пожалуй, стоит рассказать подробнее.

Городинский – еврей считал себя русским интеллигентом , с равномерным ударением на обеих словах, что обозначает не столько диплом о высшем образовании, сколько духовную связь с типом культуры, немыслимой без подвижничества и нравственной позиции . Для этого были основания. Городинский преподавал в школе русский язык и литературу, причем преподавал хорошо, не только методологически, но раздвигая рамки программы за счет имен серебряного века, задушенных тридцатых-пятидесятых и новой прозы. Начальство терпело его вольтерьянство за бесспорный педагогический талант и напористо-остроумную манеру общения, опасную для дураков. Видно, начальство знало о себе нечто такое, что с Городинским не связывалось. А молодежь (Городинский вел старшие классы) его просто боготворила. Так что до поры до времени Городинский ходил гоголем. Но он почитывал самиздат, активно обменивался им с друзьями и попался, причем совершенно нелепо. Зашел к известному писателю-диссиденту с недозволенными книгами и угодил на обыск. Дальше история пошла, как по писаному. Писатель поехал в эмиграцию, а несгибаемый Городинский отправился на два года в лагерь. После возращения уже сами ревнители народного образования позаботились, чтобы закрыть ему путь к подрастающему поколению. Впрочем, педагогический пафос Городинский в лагере растерял, работал страховым агентом, а потом, когда интерес к его личности поутих, пристроился в вечернюю школу. Там идеологический надзор был слабее, считалось, что рабочая молодежь сама сумеет дать проискам Городинского должный отпор. Тем более, Городинский и не старался, зарабатывал, в основном, репетиторством. Тут ему не было равных. Городинский укрепил многих, желающих посвятить себя русской словесности, отправил их в Москву, в Тарту, у нас помог прорасти. Так что в основе нынешней литературной школы лежат и камни, заложенные Городинским. Пусть незаметные с виду, но важные. Пока Городинский фрондировал и сидел , время тоже не стояло на месте и понятие русский интеллигент подверглось некоторому пересмотру. Сформировались претензии, и в конце концов против Городинского выстроилась команда его новых гонителей, утверждавших несовместимость Городинского и предмета его подвижничества, так сказать, по этническому признаку. Все это не могло не раздражать. Поэтому, чтобы подвести черту, не забудем упомянуть энергию еврейского упрямства и идеализма (тут их можно спутать), направленную на утверждение в достаточно трудном деле.

Городинский много шумел, любил выпивку. И сам алкоголь, и процесс его поглощения, стихию долгого задушевного застолья с гитарой и поэзией. Он и сам сочинял по случаю, одаривал друзей и готов был читать на память целый ворох, экзальтированно отмахивая рукой. Анненского, Бальмонта и далее через весь алфавит с остановками из нескольких имен почти на каждой букве. Некоторая избыточная (авторская) манера чтения объяснялась тем, что к вдохновению человека, одержимого поэзией, примешивалась капля мазохистской горечи, истекавшая из особенностей происхождения. Сам Городинский смешно копировал еврейские интонации в эмигрантских аргументах за и сам же отвечал на них нет с твердостью каменного степного идола. Он был готов испить чашу и, как показала двухлетняя отсидка, действительно, отхлебнул из нее несколько глотков.