— Не гони, Степушка. Хоть убей меня, но домой я не вернусь. С тобой пойду.
— Но я ж в самую глухомань решил податься.
— Это меня не страшит. Я все перетерплю. Неужели ты не понимаешь, что я жить без тебя не могу. Не могу, Степушка!
В распахнутых, зеленых глазах было столь любви и отчаяния, что Стенька сдался, поняв, что все его попытки уговорить Ксению вернуться к родителям бесплодны. Но честно признаться, он не ожидал от девушки такой необоримости. Вначале его охватила досада (и до чего ж упрямая!), но затем — очень теплое и даже нежное чувство к Ксении, которого он еще никогда не испытывал в своей душе. «Наверное, это и есть любовь», — невольно подумалось ему.
А затем Стенькой овладели грядущие заботы: одно дело — одному в лесах укрываться, другое — вместе с девушкой, которая привыкла к семейному очагу, размеренному быту, и не видела в своей жизни тяжелых невзгод и лишений. Каково-то ей будет, когда он и сам не знает, какие испытания ждут его впереди.
На околице села спросили одного мальчонку, где находится изба мужика Егорши, и тот, с любопытством разглядывая пришлых людей, показал ручонкой в сторону храма.
— Как церковь минуете — пятая изба.
— Спасибо, малец, а ну держи семишник.
Мальчонка крепко зажал монетку в кулачке и резво припустил к своему дому.
Стенька, ведя лошадь за уздцы, с интересом приглядывался к селу. Никак, изб шестьдесят, село большое, но какое-то странное: улица обрывалась хилой избенкой под соломенной крышей, но саженей через пятьдесят вновь тянулась своим продолжением вдоль Клязьмы. Почему такой разрыв среди села? Выгорело, но следов пожарищ не видно.
Изба Егорши ничем особым не выделялась: небольшая, приземистая, в два оконца по лицу; незначительный был и дворишко для скотины, да и положенная для каждого крестьянина банька выглядела махонькой.
По двору разгуливали три курчонки во главе с огненно-рыжим петухом. А вот собака была привязана цепью к своей конуре, но почему-то не лаяла на чужих людей.
В избу стучать не довелось, ибо ее хозяин, лет пятидесяти, маленький, конопатый, с куцей пегой бороденкой, словно из-под земли вырос. (Вынырнул из-за поленницы).
— Аль ко мне, православные?
— К тебе, Егорша. Здрав будь.
— И вам пластом не лежать. Аль нужда какая?
— Может, пустишь на денек?
И тут дымчатые глаза Егорши насторожились, похолодели..
— Никак, обмишурились, православные. Моя избенка малая, сами едва ютимся. У нас же постоялый двор есть, вот туда и проворьте.
— Постоялый двор нам не подходит… Мы от Корнея Захарыча, что в Старице живет.
— Не ведаю такого.
— Ужель память отшибло, Егорша? А кто два фунта орехов его перещелкал?
Глаза мужика разом оттаяли.
— Орехи?.. Вот теперь припомнил. Заводи лошадь во двор.
В избе хозяйка перебирала в лубяном коробе прошлогодний лук, шурша золотистой шелухой.
— Принимай, Лукерья, гостей.
Лукерья вопрошающе глянула на супруга.
— Принимай, принимай. То — люди от доброго человека. Да и вечерять самая пора.
— Как скажешь, Егорша.
Хозяйка пытливо посмотрела на молодых людей, спросила:
— Никак, муж с женой?
Стенька хотел, было, что-то сказать, но Ксения его упредила:
— Вестимо, тетя Лукерья.
Стенька хмыкнул, но разубеждать свою попутчицу не стал, ибо тотчас смекнул, что так будет для хозяев удобней, иначе расспросов не оберешься.
Лукерья — под стать супругу: хотя и полная, но такая же маленькая, проворная; загремела ухватом в печи.
— Снедь у нас, сами знаете, не ахти. Пареная репа да каша овсяная, а щи завтра похлебаете. Правда, без мяса.
— Да вы не беспокойтесь, тетя Лукерья. Мы не голодны. В дороге подкрепились, — сказала Ксения.
— Голодны, не голодны, а вечерять сам Бог велел.
Нутро избы и в самом деле было невелико: русская печь с полатями, две спальные лавки да щербатый стол занимали почти все внутреннее пространство. В красном углу — иконы Христа и Николая Угодника в закоптелых медных ризах; на стене, ближе к печи, висела на железной цепочке глиняная лохань с тупым носиком, а на колках — повседневная одёжа хозяев дома; праздничная — вероятно, была сложена в лубяные коробья, кои наверняка хранились в чулане.
«Бедноватая изба», — подумалось Стеньке, который с удовольствием поедал пареную репу. — Здесь и впрямь спать негде».
Завершив трапезу, «молодые» поднялись со скамьи и перекрестились на киот, после чего можно было приступать к беседе.
— Никак, вдвоем обитаете?
Читать дальше