Иван Арсентьев - Буян

Захохотал дураковато и словно сквозь землю провалился.

Евдоким не заметил, что остался во дворе один. Один он да еще костер, полыхающий вовсю. Тут бы и ему, по примеру прочих, задать драла во весь дух, а он вытащил из пачки листовку и принялся читать.

«Организация самарской учащейся молодежи комитета партии социал-революционеров

Мы, учащиеся сельскохозяйственного училища, наученные тяжкими годами гнета и насилия, вынесшие на своих плечах полицействующую педагогику, говорим твердо: прочь старое! Мы вестники новых времен, наш лозунг — свободная школа в свободной стране. Сорвем с науки обветшалые одежды! Чтобы покончить со старыми порядками, мы закрываем училище. Да здравствует революция!»

«Вот в какую политику врюхали меня собаки… — почесал затылок Евдоким, не слыша, что за спиной его началась какая-то возня. Вдруг охнул от резкой боли; оглянулся — двое дюжих надзирателей вывернули ему руки, держат. Рванулся — не тут-то!

— Держи его! Держи грабителя! — орал с порога разъяренный директор. Евдоким рванулся опять.

— По кумполу его, по кумполу! Под сусало! — вертелся и подскакивал наподобие шавки помощник с русой бородкой.

Откуда-то высыпало еще несколько осмелевших надзирателей и студентов — приспешников Попасовича. У Евдокима похолодело сердце, понял: тут ему и крышка, живым облупят. Покосился на гудящий костер, на налетевших беркутами надзирателей, опять на костер и вдруг изо всех сил рванулся к огнищу. Но надзиратели крепко повисли — не стряхнуть. Проволок их боком несколько шагов. В лицо пахнуло жаром, закрыл глаза. Еще шаг, еще, и тут пальцы, державшие его клещами, ослабли. Евдоким изловчился, вырвал руку и одним махом хрястнул в висок надзирателя. Тот — с ног долой и руки раскинул. Второму поддал изо всей силы короткого тычка, и он отлетел в сторону, вильнув вверх задом.

— Уби-и-ийствоо-о! — пронеслось визгливым хором.

Евдоким перепрыгнул через горящие обломки и, надвинув на уши картуз, задал такого стрекача, что никакая бы собака не догнала его.

Выскочив на окраину городка, припустил подсохшим проселком — только ветер засвистел в ушах. Мчался, пока разлившийся Большой Кинель не перегородил ему дорогу. Остановился, мокрый весь, будто только что вылез из речки. В груди кололо и жгло. А еще больше трясло от злости, от бессильного негодования. «Подлое отродье! Свиньи в масках! Под дулами револьверов заставили грабить, а потом бросили одного на погибель. К революции приобщили, сукины сыны! Вестники новых времен… Ну, погодите! Попадетесь вы мне, повыбью я из вас блох! Погодите мне!»

Он все еще держал повлажневшие в кулаке листки воззвания, которые всучил ему Чиляк. Посмотрел на них чертом, размахнулся и швырнул в мутную воду.

Бранный дух в нем быстро остывал, лицо преображалось, становилось растерянным, жалким. Шутка ли! Убил человека.

— Куда ж меня теперь? На каторгу? — воскликнул он чуть не плача. Ветер унес скорбные слова его и притопил в быстром шумливом Кинеле. Лучи апрельского солнца рассыпались рябью по реке, оставили ей свое тепло и, отразившись тысячами подвижных бликов, стрельнули в глаза Евдокима. Беда нечаянная и негаданная точно с неба свалилась на него и так сковала ледяными путами, что и радостное весеннее тепло не в силах было их растопить. Что делать, что делать? Документов нет, денег — ни копья, к отцу податься нельзя: сунешься — тут же урядник нагрянет и сцапает за милую душу. Бедный отец! Таким ли он жаждал увидеть своего сына. Ведь боже ж ты мой! Кажись, всю Волгу обойди — нигде не найдешь такого не приспособленного к жизни псаломщика, как Симеон Шершнев! И то сказать: каков приход, таков и доход… Деревушки вокруг завалящие, бывшие во владении помещиков-крепостников. Придавило их горестями тяжкими, нищетой беспросветной в землю вогнало. Проедешь рядом и не приметишь. Что взять с таких? Сколько плакался Симеон священнику отцу Мефодию и самому благочинному на свою долю горемычную — все тщетно. Поднимет тот вверх толстый перст и речет неизменно: «Грех тебе, Симеон, роптать: всякому свое господом положено. Молись, терпи и жди. То, что для тебя нужно, бог сам содеет, никого не спросит».

И терпит отец. Жену схоронил давно, две дочки-погодки остались да он, поскребыш Евдоким. Старшая сестра Арина — девка крупная и сильная — до двадцати четырех лет засиделась в девках. Лишь позапрошлой зимой отдали ее за красивенького хлипкого Михешку, восемнадцатилетнего сына крепкого старобуянского мужика Силантия Тулупова. А какое ей от того счастье? Такого ли ей нужно мужчину? Любому понятно: взяли в дом деваху для работы беспросветной, как лошадь ломовую. А младшая сестренка Надюша и по сию пору сидит, как проклятая, прикованная к родительской избе — нет женихов. А которые и есть, те берут в жены побогаче да помоложе.