Анатолий Мариенгоф - Екатерина

Ветер с ледяной Невы все бодал и бодал рыхлое апраксинское строение. Казалось, вот-вот подымет он этот деревянный мешок на свои белые рога и понесет, понесет, понесет и сбросит в балтийскую хлябь.

Кто-то хотел войти во внутренний покой, но взопревшая правительница закричала: «Пусть, де, убираются к черту до зова».

Потом обе женщины так и валялись в платьях и башмаках под меховым одеялом, слипшимся от пота, слюны и горячего дыхания.

Из меха прыгали блохи. Девица Юлия Менгден, слюнявя пальцы, ловила их с большой ловкостью.

— Во! Навострилась.

А правительница империи, почесывая обкусанными ногтями прыщавые лопатки, лениво, в привычку, ругала: мужа своего, принца Антона, похожего на кудрявую бабу; графа Остермана, голову второго департамента, где по артикулу сосредотачивались дела иностранные и морские, а если без артикула, так управление всей империей; тонконогого маркиза де-ла-Шетарди: французского посла, копающего против немецкой и английской политики кабинета; а еще ругала: царевну Елисавету, называя ее «Кругломорденькой», и медика ее Лестока, называя его «побегушником при Шетардие», и шведов, с которыми воевали не по своей охоте, и графа Левенгаупта, вражеского главнокомандующего.

Этого ругала пуще остальных: «Как смел выпустить манифест, что дерется, де, не с достохвальной русской нацией, а против иностранных министров, господствующих над Россией, и что будто хлопочет лишь о том, как избавить великий русский народ от чужеземного притеснения».

— Я ж ему, проклятому каналье, шведу этому, разбила харю при Вильманштранде? — лениво вопрошала правительница.

— Уж так.

— И еще буду бить во всех сражениях, сколько захочу. Трус! Корова!

— А кто, матушка, научил Левенгаупта? Кто?

И девица Юлия Менгден, подзуживая правительницу, говорила, что стокгольмский кабинет подбит на войну царевной Елисаветой и ее медикусом Лестоком, и что затеяна эта война, чтобы подкопать трон под императором-младенцем, и что «Кругломордая» имеет дерзкие воображения из рук наших правление выдрать.

— Вот так бы я Кругломордую! — и девица с ожесточением сердца раздавила двумя пальцами большую блоху.

— Ну да, раздавишь ее, гвардейскую куму.

Анна Леопольдовна стала лениво разъяснять, что в дому у Елисаветы на Царицыном лугу «солдатские ассамблеи творятся» и что Елисавета без счету накрестила детей у преображенцев.

— Отправить бы янычаров к шведу под мортиры, — сказала девица Юлия Менгден.

— И Остерман ко мне с тою же пропозицией, — обрадовалась правительница империи, — может, и вправду всех их, янычаров этих, швед перебьет?

— Не перебьют, — сказала девица.

— И то.

Потом правительница стала тешить себя мыслью, что прикажет не давать Елисавете денег.

— Ну что она тогда крестникам в люльку класть будет? Шиш свой?

Девица молчала.

— Вот скажи, Юлинька, кому нужна Кругломордая с шишом своим масляным. Кому?

— У Франции, небось, золото возьмет, — утешила девица.

— И то! — спокойно отозвалась Анна Леопольдовна. — Франция ей денег не пожалеет.

Девица потянулась.

— Вставать, что ли? Куртаг скоро.

— Завалялись.

И высказав философическую мысль, что «самое, де, счастливое место на этом свете — кровать», правительница стала натягивать чулки на пупырчатые коленки.

У царевны Елисаветы лицо было круглое и белое, как тарелка, рот мягкий, красный, ноги длинные, зад широкий, плечи, позолоченные нежнейшим пушком.

В Санкт-Петербурге всякий рейтар, всякий мушкетер называл амуров ее: щеголь Нарышкин, Бутурлин, Шубин, гвардейский солдат, конюх Андрей Вожжинский, гребец с водной кареты Лялин, певчий Разумовский.

Да, бывают такие женщины, которых, мельком увидев в окне или в санях, мчащихся стремглав, или еще как в толкучести и мимоходе, потом через день-другой, а то и через год, а то и через десяток лет, а то и под вечер жизни, — видишь во сне и небезгрешно.

Елисавета была из числа таких женщин.

Она была хороша и для купца, и для попа, и для солдата.

Для покойного императора Петра II, приходившегося ей племянником, тоже была хороша. А он для нее — не очень; не польстилась.

В Россию приехало из Китая посольство с чем-то поздравлять Анну Иоанновну.

— Какую женщину в этой зале считаете вы самой красивой? — спросила рябая императрица желтого дипломата, окруженного петербургскими прелестницами.

— В звездную ночь трудно сказать, какая звезда самая блестящая, — увернулся посол.