Инга Самойлова - На службе Отечеству, или Пешки в чужой игре-2 [СИ]

У Ульянова была залысина со скудной растительностью на висках, редкая рыжеватая бородка, но лет ему было эдак тридцать пять, не более. Крепко сколоченный, очень активный, с подвижными лицом и глазами. В его лице можно было различить монгольско-татарские черты, хотя, впрочем, лицо как лицо — совершенно такое же, как у множества русских, проживающих вблизи средней и нижней Волги. Глаза темные, маленькие, но в них светился ум. Пока он беседовал, его лицо часто меняло выражение: то настороженная внимательность, то раздумье, то насмешка, порой презрение, непроницаемый холод и злость. Говоря или, точнее, споря с Гусевым, он делал большой шаг назад, одновременно запуская большие пальцы за борт жилетки около подмышек и держа руки сжатыми в кулаки. Затем делал небольшой, быстрый шаг вперед и, продолжая держать большие пальцы за бортами жилетки, растопыривал пальцы в разные стороны. При разговоре эта жестикуляция происходила постоянно, и словно гипнотизировала слушателя. Алексей моргнул, прогоняя сон.

Лепешинский присел рядом с ним и многозначительно заметил:

— Старик наш мудр, — при этом взгляд его потеплел, и всё лицо выразило обожание по отношению к Ульянову.

Алексей повел бровью:

— Старик?

Ульянов рассмеялся:

— Ах да, Лепешинский! Ты разбудил нашего гостя!

— Простите, я и в правду задремал, — покаялся Алексей.

— Это вы уж нас простите, мы увлеклись беседой тет-а-тет, позабыв о гостеприимстве.

— Как с той дамой, приехавшей от Калмыковой с визитом? — прокомментировал Гусев, садясь в кресло.

Ульянов повернулся и с нотками раздражения в голосе заметил:

— Та, что жаловалась всем, что я принял ее с «невероятной грубостью», почти «выгнал»? Она сидела у меня два часа, отняла от работы, а своими расспросами и разговорами довела до головной боли. И она еще жалуется.

— Она думала, Ильич, что ты за ней поухаживаешь.

— Ухажерством я занимался, когда был гимназистом, на это теперь нет ни времени, ни охоты. И за кем ухаживать? Эта дура — подлинный двойник «Матрены Семеновны», а с «Матреной Семеновной» я никаких дел иметь не желаю.

— Какая Матрена Семеновна? — с недоумением спросил Лепешинский и слегка смутился — на пороге возникла Надежда Константиновна, прошла к столу, положила на него шахматную доску.

— Матрена Семеновна Суханчикова из «Дыма» Тургенева, — объяснил с улыбкой Гусев, заметив конфуз знакомого.

— Стыдно, батенька, не знать Тургенева! — заметил Ульянов с неодобрением.

— Володя, не входи в раж, — тихонько сказала его жена, на мгновение положив руку на его локоть.

Он вновь заложил большие пальцы за жилетку, слегка отступив назад. И обратился к гостям:

— Может быть, партийку в шахматы?

— Э, нет, Ильич, нам с Лепешинским пора, — ответил за двоих Гусев. — Позволь откланяться, дела. А вы, — он с улыбкой повернулся к Алексею, — если решитесь с ним сыграть — будьте осторожны, Ильич прекрасно просчитывает ходы и играет с ражем.

— Он любит с нами состязаться, — добавил шепотом Лепешинский, — и может сидеть за шахматами с утра до поздней ночи.

Когда они ушли, Глебов и Ульянов все же разыграли партию. Во время игры, а играл он действительно превосходно, Ульянов насвистывал сквозь зубы разные мелодии, а слух у него был хороший.

— Огромная любовь к пению? — спросил с улыбкой Глебов.

Ульянов поднял на него свои искрящиеся глаза:

— Десять, двадцать, сорок раз могу слушать «Sonate Pathetique» Бетховена [30] «Grande sonate pathetique» — «Большая патетическая соната», посвященная князю Карлу Лихновскому. Написана в 1798–1799 гг. и каждый раз она меня захватывает и восхищает всё боле. — Он сделал довольно удачный ход конем.

Алексей потер подбородок, обдумывая свой ход.

— А вы, не увлечены пеньем?

— Нет, мне медведь на ухо наступил, — буркнул Глебов и передвинул ферзя на доске.

— Любите гулять на природе?

— Не так, как вы, — Алексей с интересом взглянул на Ульянова — неужели выясняет, что он делал в горах? Не доверяет?

— Да, природа — одно из моих увлечений. Люблю полюбоваться этой красотой. — Ульянов сделал ход и посмотрел на Алексея. — А представьте, что десятки, сотни миллионов людей, кроме курной избы, зловонной фабрики, грязной улицы ничего во всю жизнь не видят и не увидят.

Глебов промолчал, обдумывая ход, а Ульянов после паузы продолжил:

— И непременно найдутся дур-рни, которые будут уверять, что народ по своей толстокожести, не способен понимать и ценить красоту природы. Дурни не понимают, что у людей, истомленных тяжелым, а иногда каторжным трудом — больше желания вдоволь выспаться, чем любоваться восходом солнца. В этом суть.