Илья Бояшов - Бансу [Быль. Журнальный вариант]

— Прикажете собирать имущество, босс? — крикнул Корт, высовываясь из кабины.

— Заводи моторы, Дэвис, — отвечал ему Бессел, еще более усилив нетерпение эскулапа.

— Возвращаемся в Найт-Филд? — с надеждой спросил доктор.

— Боюсь, что нет! — откликнулся на преждевременную радость Неторопливый Бесси. — Нам еще придется какое-то время побыть в этих благословенных краях. Полезайте в кабину, док. Да — и не забудьте аптечку!

Посредине Аляски, на все том же злосчастном северном склоне недалеко от вершины хребта намертво вбит в щебень деревянный столб: гладкий, блестящий, окаменевший, как полагается стволу, за сто (а может быть, и поболее) лет обмытому дождем и «обласканному» ветром. Солнце также постаралось, доведя дерево до звонкой твердости. И так здорово, на совесть закалено это вечное дерево, так «выдержано» жарой, водой, холодом, что любой, самый остро наточенный топор отлетит от него, не оставив ни малейшей зарубки, и, кажется, ничто в мире уже не грозит ему — ни ураган, ни молния. Непонятно, что за существо вырезано на столбе! Морда тотема оскалена, она ужасна; распахнуты глаза, зрачки которых, потемневшие то ли от времени, то ли от оставшейся краски, производят впечатление даже на тех, кто не особо и впечатлителен, кто уже предупрежден, кто уже готов их увидеть. Деревянный язык высунут между двух нижних зубов. Про глаза можно сказать: они проникают, они словно едят всматривающегося в них и нехорошо едят — несомненно, есть в них нечто зловещее и по-настоящему колдовское. Как удалось создать подобное выражение «проницаемости» этих глаз в душу тех, кто встречается с ними взглядом, безымянным резчикам — неведомо: не иначе не обошлось без шаманства и заклинательных плясок. Но более морды уродливы уши тотема, ибо они есть уши с большой буквы: Уши-Крылья — растопыренные, расщепленные на кончиках, некогда богато раскрашенные (все облупилось, опять-таки лишь кое-где осталась древняя краска). Эти распахнувшиеся Уши-Крылья создают впечатление, что морда готова вот-вот сорваться со своего постамента и по-ястребиному броситься на взобравшегося сюда храбреца.

И откуда в царстве голых камней появился этот несомненный знак тьмы; знак близкого лиха; знак поистине адовой потусторонности, готовой поглотить без остатка всякого, кто с ней соприкоснется, кто посмеет случайно ли или нарочно в нее заглянуть? Для чего понадобилось тянуть его по валунам и камням на подобную высоту и ценой невероятных усилий водрузить здесь? Кто возился с этим тяжелым раскрашенным деревом? Атапаски? Тлинкиты? Хайда? Давно исчезнувшие с лица земли племена, обитающие сейчас в мире, который тотем охраняет? Как бы там ни было, в результате их усилий столетний, а может и тысячелетний, столб торчит здесь стражем у входа в неведомое. Карабкающийся на четвереньках по осыпающемуся склону Чиваркин наткнулся на цербера настолько внезапно, что, подняв голову, заорал от неожиданности и, что греха таить, страха. Мало ему было морды настоящей, там, позади! Он словно попал в ловушку: деревянное пугало не только потрясло своим видом: оно еще и ожило, завыв настолько пронзительно, что и так-то едва державшемуся летчику впору было поседеть. Взгляд тотема проедал Чиваркина, вой не прекращался. Лишь потом бедный Вася обнаружил причину «голоса» — полые глиняные трубочки, вставленные в те самые инопланетные Уши-Крылья, их-то и заставлял подвывать появившийся ветер. Но нащупал он гудящую часть лишь после того, как выстрелил в проклятое дерево, словно в возникшего перед ним врага (впрочем, тотем им и был). Показалось — свинец отрекошетил; во всяком случае, немного придя в себя и исследовав столб, Чиваркин так и не смог найти пулевого отверстия. Полная чертовщина! После подобного столкновения валяющиеся под столбом коричневые кости, судя по ребрам и почти раскрошившейся берцовой кости, человеческие — то ли некогда принесенная языческому столбу жертва, то ли очередной сгинувший в этих местах несчастный — особых эмоций у Васи не вызвали. Сердце летчика, конечно, на секунду сжалось, но останки ничем ему не грозили. Ругательства, самые грязные, самые отвратительные, обращенные к Ушам-Крыльям и неостановимому гризли, смогли ненадолго его успокоить. И Вася продолжил движение — благо до верха осталось немного.

Тотем вновь загудел — теперь уже позади.

Медведь, обойдя столб и обнюхав кости, вновь напомнил о себе глухим недовольным ворчанием.

Переваливший через куполообразную, кое-где покрытую снегом вершину хребта, чем-то схожую с плешивой человеческой головой, Чиваркин теперь уже не шел — скатывался на спине и на животе по склону, окончательно превращая еще несколько дней назад выданный ему комбинезон в лохмотья. Всякий раз, когда летчик останавливался и, переводя дыхание, оглядывался, он видел осторожно и аккуратно спускающегося следом медведя. Иногда и гризли, не удерживаясь, съезжал на лапах, и у Васи вновь замирало сердце. Вне всякого сомнения, гризли не собирался его отпускать. Чиваркин не мог не признаться, что дело дрянь. Он был откровенно плох: воздуха не хватало, горло першило, перед глазами то и дело плавали большие разноцветные пятна. Достигнув первых невысоких деревец и цепляясь то за одно, то за другое (деревца словно бы передавали его по эстафете), Вася увидел внизу гладь Хашибы, по сравнению с нервной Тэш — реки задумчивой и многоводной, в которую с противоположных гор стекала блестящая ртуть водопадов.