Илья Бояшов - Бансу [Быль. Журнальный вариант]

Прочесав северную сторону злополучного хребта и не обнаружив там никого, кроме стада оленей и все тех же медведей (полутораплан здорово напугал собравшихся на очередном склоне самку с тремя детенышами), неостановимая Богдановна перелетела на южную и вот здесь-то, повиснув над более пологой стороной, ясно увидела внизу две, бросающие от себя тени, фигурки: двуногую, ковыляющую по направлению к недалекой Хашибе, и, следом, четвероногую, явно преследующую добычу.

Зверь поднял на гидроплан тяжелую неповоротливую башку и угрожающе, хрипло рычал, словно предчувствуя тщету всех своих усилий. Клыки его были видны даже из разбитой, без бортовых стекол, кабины Ш-2.

Женщина, развернувшись и пойдя на бреющем, дотянулась до ракетницы — выпущенная по гризли дымная ярко-красная струя настолько испугала медведя, что он впервые отбежал на значительное расстояние. До галечной отмели Чиваркину оставалось совсем ничего. Летчик отбросил жердину и, умоляя Бога, чтобы Бог не оставлял его, рванул к реке, несмотря на кровавившуюся лодыжку. Гризли поскакал следом со скоростью полного сил жеребца. Расстояние трагически сокращалось, однако Господь, непонятно за какие Васины добродетели, вновь помог несчастному летуну: «Марь Ивановна», милая, дорогая, драгоценная «Марь Ивановна», дав по гризли еще один впечатляющий залп из ракетницы, уже садилась на воду.

— Радуйся, — проворчала Богдановна, с такой силой втягивая Чиваркина за шиворот в лодку, что окончательно сдувшийся Вася почувствовал себя беспомощным малым ребенком. — Топтыгин тебя едва за жопу не цапнул! Что не убрал его?

— Боялся, не свалю. Боялся: напрыгнет он на меня, раненый.

— Нож на что? — крикнула женщина.

Вася промолчал.

— Слабо, — ответила за него Богдановна.

И, выруливая на середину реки, не преминула сплюнуть:

— Мужики, называется… Тьфу!

Провожая гидроплан с ускользнувшей добычей, гризли встал на задние лапы — даже сверху он казался истинным великаном: страшным, злобным, с красной открытой пастью. Как и оставшийся на той вершине одинокий, словно вечность, столб-тотем, он был сам символ, сам дух Аляски: впрочем, и летчик, и техник на него уже не смотрели.

— Прости, что мы тебя там… того… оставили, — хрипел Чиваркин, испытывая скорее стыд, чем радость от встречи со своим озабоченным ангелом-спасителем (стыд был не только за себя, но и за конченого эгоиста майора).

— Да вы всегда баб бросаете, — отмахнулась та. — Ничего. Мы привычные…

« Ничего » — вспомнился Чиваркину пророческий сон. И Вася, отвернувшись, заплакал, впрочем, «трактористка» на сопли горе-летчика уже не обращала внимания.

Ш-2 вновь стрекотал над пустыней. Им невероятно свезло — не прошло и пяти минут полета вдоль речной дуги, как пришедший в себя Чиваркин заметил в прибрежных камышах серый дым, а затем, когда Ш-2 приблизился, лежащего ничком рядом с дымящимися головешками человека. Но не успела Богдановна, убедившись, что перед ними именно тот, кого они ищут — изможденный, вымотанный, с трудом поднявшийся от костерка советский штурман Демьянов, — повернуть на снижение, как с противоположной закатному солнцу стороны появилась и принялась увеличиваться черная точка.

Почти одновременно с «Марь Ивановной» приводнился на воды Хашибы лакированный пятнистый «грумман».

Два гидроплана — латаный, битый-перебитый, с едва читаемой звездой на хвосте и новенький, свежевыкрашенный, массивный по сравнению с допотопной советской «лодкой» американец — покачивались совсем недалеко друг от друга. Моторы «груммана», издавая густой ровный звук, говорящий об их отменном здоровье, еще какое-то время гнали рябь по реке. Надсадный кашель двигателя «Ивановны», с которым тот прекратил свою нервную, перебиваемую постоянными вздохами работу, они снисходительно заглушили.

— Что теперь будем делать, босс?

Вопрос Корта, как и обращенный на него взгляд доктора, не застали Бессела врасплох:

— Остаемся на своих местах, джентльмены.

Неторопливый Бесси прильнул к биноклю. Русский летчик стоял теперь уже на отмели по колено в воде: за ним в камышах дымил костер. Штурман был явно растерян. Прекрасный цейсовский бинокль приблизил к Смиту измазанное копотью, опухшее от укусов, разодранное лицо русского, его не менее опухшую шею, заляпанный пятнами комбинезон. Левый бок штурмана здорово кровоточил: кровь промочила повязку из парашютной ткани, перетянутую ремнем. Левая штанина почти до бедра закатана, и по синеватой багровости колена было видно — с ногой также не все в порядке. Но главное — летчик держал за сделанные из строп лямки превращенную им в рюкзак парашютную сумку.