Илья Бояшов - Бансу [Быль. Журнальный вариант]

Смуглый малый в традиционных для тех мест рубахе, штанах и сапогах, волосы которого были стянуты в пучок на затылке, действительно топтался за дверью — и появился мгновенно. От парня, впрочем как и от всех здешних, несло рыбой — отшатнувшийся Корт не сдержался и зажал себе нос.

— Здесь, — ткнул Михаил в карту. Бессел почувствовал напряжение свидетеля, хотя, обводя указательным пальцем квадрат, в котором как в воду совершенно неожиданно для доктора и Смита канул Ридли, алеут старался не выказывать страха:

— Он был здесь.

— Кто?

— Бансу, — сказал Михаил.

— Опишите его, — беспристрастно попросил Смит.

Михаил оглянулся на Данилова. Тот перешел на алеутский. Очевидец кивнул и объяснил:

— Это медведь с человеческой головой. Большой мохнатый медведь. Он отрывает у людей головы и руки и поедает их. Он убил Топака. Топак хотел убить его, но промахнулся. Зря стрелял! Бансу нельзя убить. Я бежал к лодке. Я сел в лодку и завел мотор. Я не оглядывался. Нельзя оглядываться.

— Час от часу не легче, — простонал доктор.

— Там, где ходит Бансу, пропадают люди. Вот почему, когда он появляется, мы не охотимся, — сказал Михаил.

— И часто он появляется? — спрашивал Бессел теперь уже Фрэнка.

— Последний раз был в тех местах лет тридцать назад, — совершенно серьезно ответил тот. — Бансу спускается с неба. Он не уйдет, пока не насытится. Там, где он побывал раньше, мы обычно строим кирусу — маленький деревянный домик на столбах с плоской крышей, туда помещаем пару-другую хорошо выделанных медвежьих шкур. Когда шкуры сгнивают — заменяем их.

— Зачем?

— Предки так делали, лейтенант, — сказал Фрэнк.

— И помогало?

— Судя по тому, что его давно здесь не было, — да, — сказал Фрэнк.

— Черт подери, вы же христиане, — не выдержал доктор.

— Никто не пойдет, — спокойно сказал Фрэнк, — бесполезно их уговаривать. Должно пройти какое-то время, прежде чем он уберется.

— И сколько ждать? — подал голос молчавший до этого Корт.

— Минимум неделю.

— Значит, люди с места не сдвинутся, — подытожил контрразведчик.

Полицейский кивнул утвердительно.

— А вы, Фрэнк? — в упор спросил его Бессел. — Вы?

Фрэнк посмотрел на него, как на маленького несмышленыша, который не понимает того, что ему только что объяснили. И просто, ясно и спокойно, словно учитель, за которым в споре с учеником всегда остается последнее слово, ответил:

— Пойду ли я? Конечно же, нет.

А Вася Чиваркин шел.

И откуда только силы взялись?

Опыт у него, правда, все же был: доводилось Васе попадать в переплеты в Арктике. Что же, это был еще один переплет — теперь в пустынной, продуваемой ветрами Аляске, с которой он из-за своего безалаберного и бесшабашного штурмана неожиданно схлестнулся «один на один».

После того, как унесла Тэш беспощадного Крушицкого, рухнул Вася на осоку и глину и впал в забытье. От окончательного поедания мошкарой Чиваркина спас сильный ливень: впрочем, ему было уже все равно. Очнувшись под утро, распухший, напитанный водой, словно губка, он вытащил из вещмешка оставшееся на «балансе» имущество: треть мокрой и склизкой буханки, компас, нож, завернутые в портянку и чудом сохранившиеся сухими носки, портсигар с промокшими папиросами. Вытаскивая одну за другой нехитрые вещи, неожиданно вспомнил Вася, как во все том же Фэрбанксе американский техник показывал им с Алёшкой свои фотокарточки: ничего, вроде, особенного; тощая жена американца, его дети — мальчик и девочка, какая-то болонка возле их ног. Только вот позировала семейка на фоне внушительного одноэтажного особняка. Словоохотливый трудяга, как мог, объяснил двум русским: это его обычный дом, к которому присоединен гараж для обычного американского «форда». Техник не преминул показать «симпатичным большевикам» и убранство нескольких комнат, которые он заснял с не меньшей тщательностью: перед взором Демьянова и Чиваркина предстали бесчисленные комоды, диваны, ковры, радиоприемники и расставленные повсюду фарфоровые собачки («хобби май уайф, феллоуз!»). «Май велф, — несколько раз то ли в шутку, то ли всерьез повторил затем этот парень, аккуратно складывая свой мир в огромный кожаный бумажник и пряча его в кармане куртки. — Май литтл велф…»

Вспомнив о тех разноцветных фото, вдруг подумал Чиваркин, что все его, разложенное по двум полкам в казарменной тумбочке, «богатство», его, так сказать, «личный мир» — три пожелтевшие, словно от гепатита, фотографии, на которых запечатлен он пятнадцатилетним с отцом и матерью, а также свитер, кальсоны, запасная гимнастерка, книга «Как закалялась сталь» и кое-что еще по мелочи, вроде ниток и пуговиц, — легко уместится в лежащий сейчас перед ним вещмешок. Больше ничего из своего имущества Вася так и не смог припомнить, как ни напрягался. Даже худой избы, в которой он родился и вырос под Смоленском в деревеньке Броды, вполне возможно, уже не существовало в природе: был вариант, что беспощадно сожжена она прокатившейся в тех местах войной. Следовательно, осталось у коммуниста и капитана одно только казарменное койко-место, которое, стоит ему сгинуть, тотчас займет другой такой же, как и он, «строитель справедливого общества». Но совершенно по этому поводу Вася не расстраивался: такое спартанство его устраивало. Впрочем, иной жизни он и не знал, вот почему и кредо было простым: все, что нужно человеку, должно умещаться в его вещмешке. И если суждено, скажем, Васе погибнуть и кто-нибудь, допустим, присвоит себе тот же его свитер — что же, пусть забирает! Тревожился он совершенно по иному поводу: вдруг исчезнувший Демьянов возьмет да и польстится на обитый рейками сарай, именуемый американским домом, и на самоходный железный ящик с колесами, именуемый автомобилем «фордом». Хотя, несмотря на все Алёшкины выкрутасы, не могло этого быть. Просто не могло!