Даниил Мордовцев - Лжедимитрий

— Ладно! — заревела толпа. — Иконник прав! Рук, робята, кровью не марай, а скифетро возьмём!

И толпа хлынула в Кремль. Виднелись только всклоченные головы да бороды, да там и сям подымались к небу кулаки с возгласами: «Скифетро, скифетро! Скифетро, робята, не трожь — не ломай, а всё остальное — разноси по рукам!»

— Что ж это за скифетро, дядя? — в недоумении спрашивает Теренька всё того же рыжего плотника.

— То-то, дядя! А лаяться лаешься, собачий сын, — отвечает рыжий.

— Я, дядя, не лаюсь. Что мне!

— А гашник? Не лаешься!

— Что гашник! Вот скифетро-то я не знаю.

— А перо такое царское.

Красная площадь и в особенности пространство между Лобным местом, Троицею-на-рву и Спасскими воротами представляли неописанное зрелище: передние толпы, теснимые задними, не выдерживая напора, падают, ругаются, на них спотыкаются и падают другие, всё, что в боярском платье, старается улизнуть, — а улизнуть некуда — кругом живые стены колышутся, ущемлённые бабы вопят в истошный голос. Испуганная птица — вороны, галки, голуби, воробьи, стрижи, облепившие кремлёвские стены, — всё это взвилось над бешеной толпой и мечется из стороны в сторону...

— Валяй, робята, разнесём!

— Рук не марай!

— Скифетро не трожь!

Эти голоса уже слышались в Кремле. Гигантский хвост толпы ещё колыхался у Спасских ворот. У Спасских же ворот, неизвестно каким чудом уцелевший, слепой нищий с чашечкой сидит и слёзно причитает:

— Ох, кровушка, кровушка! Ой и течи-течи кровушке, во мать-сыру землюшку, течи-течи кровушке семь лет и семь месяцев. Ох, и солнышко красное! Сушить тебе, солнышко, сушить землю кровную, на семь пядей смочену кровью христианскою, сушить ровно семь годов да ещё семь месяцев... Ох, и Русь ты матушка, ты земля несчастная, земля горемычная, лихом изнасеянная, политая кровушкой — что на тебе вырастет?.. Ох, кровушка-кровушка! Ох, горюшко-горюшко! Ох, слёзыньки-слёзыньки! Течи вам на сыру землю семь лет и семь месяцев.

В то время, когда посланец Димитрия, Таврило Пушкин, читал народу привезённую им грамоту и когда народ на этой грамоте положил уже свою страшную резолюцию — «разнести Годуновых», юный царь, Федя Годунов, ещё не развенчанный, был один в своих покоях, и, несмотря на горе последних дней, на грозивший ему страшный призрак под веяние золотых грёз своей молодости вспоминал, как недавно, на духов день, во время его царского выхода Ирина Телятевская вместе с прочими целовала его царскую руку, и целовала жарче, чем все думные бояре, окольничие, стольники, дьяки и весь царский чин, и как ему тогда стыдно стало, и как ему самому хотелось расцеловать её, — да нельзя — он царь и великий князь всея Русии. Зловещий говор толпы не достигал его покоев.

Вдруг кто-то входит. Господи! Сама Ириша! Молодая кровь так и прилила вся к сердцу — дух захватило. Девушка бросается на колени и хватает руки Фёдора, хватает судорожно, безмолвно.

— Оринушка! Светик мой! — обхватывая белокурую головку, нагибается к ней юноша царь. — Что с тобой?

— Царь-государь! Солнышко незакатное! — безумно лепечет девушка.

Он приподнимает её к себе, снова обхватывает её голову, и губы их сливаются...

— Федя!.. Царь... Соколик... Ох! Солнышко моё... Уйди... Схоронись... Бог ты мой...

— Свет очей моих! Ориша!

— Ох, беги... Беги! Убьют тебя!.. Там на Красной площади... Мне сенная девушка сказывала... На тебя, царя моего, идут... Ох, смерть моя, хоронись... Царь... Федя мой...

Фёдор сам начал различать словно далёкие раскаты грома. Он опомнился. Крепко обняв девушку, которая его крестила и целовала в глаза, он вышел. Он направился в Грановитую палату: он всё ещё не думал, что дело так далеко зашло.

Вскоре он увидал, что народная волна направляется прямо ко дворцу. Надо принять меры, а никого нет — все бояре исчезли. Приходится самому разделываться — ведаться с народом. Он помнит, что он царь, — надо царём, в царском величии предстать пред народом. Он облачается в царственное одеяние... Венец... Порфира... Скифетро... А народ уже теснится к воротам — стрелецкая стража не выдерживает натиска и отступает. Волна вливается во двор, подступает к Красному крыльцу, заливает ступени, клокочет уже близко, в переходах — и наконец, врывается в Грановитую палату.

Молодой царь, бледный как полотно, в полном облачении, словно златокованая икона, сидит на престоле. Молодое личико в массивном, блистающем камнями венце кажется совсем детским.