Даниил Мордовцев - Лжедимитрий

Внушительно и страшно выкрикнулись последние слова — «не избыти грозной десницы Господа и нашей царской руки». Страшное зрелище представляла и народная масса, которой предстояло решить государственный вопрос роковой важности. Тысячи глоток страстно, звонко и хрипло вопили: «Буди здрав, царь Димитрий Иванович!» и кидали вверх шапки, шляпы, ширинки. Но и в других тысячах — во взорах выражалось тревожное, острое опасение: а если и это обман? Куда ж уйдёшь от него?

«Буди здрав! Буди здрав!» «Многая лета!» «Буди здрав!»

— Шуйского! Шуйского давай! — раздался чей-то здоровый бас.

— Ладно, Шуйского! Шуйского! — подхватила громада. — Он розыск чинил в Угличе. Он знает, кого в Угличе похоронили. Шуйского, братцы, тащите!

Этого голоса нельзя не послушаться. Привели Шуйского. Поставили на Лобное место. Как ни хитры были лисьи глаза у Шуйского, но и в них играло что-то особенное, невиданное прежде на лице осторожного, вечно ощупывавшего глазами почву боярина, — что-то такое неуловимое, как сокращение мускулов змеи при движении. И борода, и волосы его, русые, но сильно убелённые временем и думами, гладко причёсанные для того, чтобы и по волосам, по их свободному расположению на голове никто не мог догадаться, что думает и замышляет эта змеиная головка, и тщательно подобранные углы губ, всегда оставлявших за зубами что-то недосказанное, умышленно припрятанное в запас, и лобные навесы над вечно неоткровенными глазами, свесившиеся, кажется, ещё ниже, чтобы поболее оттенить эти даже на молитве перед одинокой иконой лукавящие глаза, — всё говорило, что он вновь готовится слукавить так ядовито, чтоб и убить своих врагов, и столкнуть их трупы со своей дороги, и убить потом того, в чью пользу он теперь слукавит, и затем увернуться от всего так ловко, чтобы впоследствии, в течение целых столетий, история становилась в тупик над вопросом: когда же он не лукавил — тогда ли, когда говорил правду, или тогда, когда лгал, и не была ли его ложь правдой и правда ложью?

Несколько минут он стоял молча, как бы силясь преодолеть волнение, которое могло быть у него и искусственное: если этого волнения не было, то надо его было сочинить, представить...

— Говори! — закричало несколько нетерпеливых голосов.

Шуйский показал вид, что не решается говорить, а между тем он именно и хотел говорить, чтоб утопить Годуновых, затем, чтобы после, когда всплывут их трупы на поверхность течения исторических событий, на трупах этих доплыть до престола, когда того, в пользу которого он сейчас намерен слукавить, он же столкнёт в воду и утопит.

— Говори! — повторились возгласы.

— Борис велел убить Димитрия царевича, токмо царевича спасли, а воместо его погребён попов сын, — отвечал он после вторичного возгласа.

Следовательно, теперь он говорил совершенно противоположное тому, что сказал этому самому Борису, возвратившись из Углича, куда Борис посылал его производить розыск, когда получена была весть, что царевича Димитрия не стало. Тогда он сказал: «Царевич со сверстниками-жильцами тешился-играл ножом в тычку и зарезался в припадке чёрного недуга».

— Похоронили попова сына — слышь ты, дядя, — ехидно обратился Теренька к рыжему плотнику.

Тот молчал, видимо, сконфуженный.

— А ты ещё сказывал — гашник у тебя тады с испугу порвался. Вот те и гашник. Эх, ты! Гашник!

Рыжий плотник только махнул рукой. Толпа заревела зверем — плотина прорвалась.

— Долой Годуновых! Всех их друзей и сторонников искоренить! Бейте, рубите их! Не станем жалеть их, коли Борис не жалел законного наследника и хотел его извести в детских летех. Господь нам теперь свет показал — мы доселева во тьме сидели. Засветила нам теперь звезда ясная утренняя — наш Димитрий Иванович! — Будь здрав, Димитрий Иванович.

— Братцы! Православный народ! Милосердые христиане! Послушайте! — неожиданно раздался чей-то голос с Лобного места.

Все невольно оглянулись, как бы смутились. На Лобном месте стоял офеня, суздалец, Ипатушка, иконник, которого знала вся Москва и на иконы которого молилась более четверти века.

— Братцы! — говорил иконник трогательно. — Послушайте вы меня, православные христиане (он низко кланялся на все четыре стороны) — не убивайте вы их, не проливайте кровушки христианской. Они — робятки ещё: они вам зла не делали. Не трожьте младу Оксиньюшку — богоискательна она, иконушки у меня брала да сама ж, матушка, иконами да милостыней нищую братью наделяла. Не трожьте и Федюшку: он дите доброе. Возьмите у него скифетро царское, а ево не изводите — не берите грех на душу. Я от царевича пришёл — он не ищет их смертушки: он только скифетро батюшкино ищет. Помилуйте их, православные!