Мария Купчинова - В поисках цветущего папоротника

– Ева, Ева, паслухай. [22] Послушай. (бел.)

Конечно, это Янек прибежал. Михась себя уже взрослым считает, а Янек как теля ласковое – всё, что ни увидит, к ней несет.

– Памятаеш, у ліпені праз вёску чырвоныя на Польшчу ішлі? [23] Помнишь, в июле через деревню красные на Польшу шли? (бел.)

Ева кивает: как не помнить… Уж очень они тогда удивились худым, неухоженным лошадям. Что же это за армия, коли у них кони такие. Да и сами солдаты, плохо одетые, в стоптанных сапогах – разочаровали. Не хозяева, видать.

– А командира их помнишь, с гармошкой?

Иосифу родная мова не падабаецца [24] Родной язык не нравится. (бел.) считает – для мужиков она, вот и мальчики от него переняли: всё больше по-русски говорят. В результате получается смесь русского, белорусского и польского. Впрочем, в деревне многие так разговаривают. А командира Ева и правда помнит. Уж очень душевно на гармошке играл да на неё поглядывал. Слава богу, хозяина дома не было: не стерпел бы. Но разве она виновата, что как Марысю родила, грудь налилась – почитай, из любой сорочки выпрыгивала, щёки заалели… Что командир, даже местные мужики иной раз норовили прицепиться.

– Зараз его в лесу встретил, без гармошки уже. С ним человек пять-шесть ещё, счерневшие, в бинтах, дюже измождённые. Коней в поводу ведут, да рази лошадь теми болотами пройдет… Про «млынок Блазняка» спрашивает, а сам возле того ручья стоит, – Янек залился звонким смехом, встряхивая давно нестрижеными соломенными кудрями. – Все мельницу ищет, дескать, ему сказали: там можно из пущи выйти.

– Трэба было за подсказку коней забрать, на что они им, – Язэп неслышно подошел и стал рядом. – Это пан Пилсудский Советы так погнал, что они все дороги забыли. Хай по своим домам ищут, а тут бродить нечего, пуща – наш дом. Придёт к нам польское войско – другая жизнь начнется, и мы как люди заживем. Верно, Янек?

Попытался положить руку мальчику на плечо, но тот дёрнулся в сторону.

– Смотри, какой сердитый, ровно волчонок, – обиделся Язэп, – я, Ева, в город поеду, дело у меня там.

– На ночь-то глядя?

– Хоть бы и так. Кому мне отчет давать?

От громкого разговора заплакала, закрутилась в люльке Марыся. Вздохнув, Ева запела. Капающими слезинками зазвенели в сумраке хаты слова колыбельной:

И дочку жалко, что белы ручки о розу исколола, и себя немного… Двадцатый год на дворе, пять лет прошло, как расстались, а сердце нет-нет, да всколыхнется: «Эх, Алесь, Алесь…». Приезжал ведь. Соседи болтали: «Младший-то Близневский дюже страшный стал – худой, шрам через лицо! Мало ли что злые языки скажут. Но сердце от боли зашлось, когда про шрам услыхала, казалось: помчалась бы, пожалела, да разве возможно… Мужняя жена, Марыся – под сердцем. А он про неё и не спрашивал. Если бы спросил, люди наверняка не смолчали бы, а коли не судачат… Значит, не вспомнил.

Ох, моя ты доченька, неужели и тебя ждет такая же судьба, как в песне:

– Что пан принюхивается? – хозяйка, сдающая комнату, очень пожилая женщина, украшенная шляпкой с цветочками и припудренными чёрными усиками над верхней губой, явно была недовольна поведением Алеся. – Поверьте, я сдаю комнаты лишь приличным людям, от которых ни запахов, ни беспокойства.

– Тak, rozumiem. [26] Да, понимаю. (польск.)

– О, пан говорит по-польски, да ещё без акцента, – пани Ядвига перешла на польский язык и радостно заворковала. – Позвольте спросить: откуда такое произношение?

– У мамы были польские корни.

Алесь достал портмоне, собираясь рассчитаться за месяц и надеясь на завершение разговора. Не тут-то было.

– Пан православный? – хозяйка с любопытством показала на распятие, выглядывающее из баула Алеся.

Почему-то распятие оказалось единственным, что не украли из родовой усадьбы, простоявшей без присмотра несколько лет смутного времени, когда власти менялись, словно перчатки капризной прелестницы. Три года назад, побывав в Близневцах, Алесь снял затянутое паутиной распятие со стены, с тех пор оно ездило с ним всюду.