Борис Бартфельд - Возвращение на Голгофу

По команде сержанта солдаты покатили орудие, следуя за комбатом. За полчаса добежали с ним до заранее высмотренного капитаном места, установили орудие для стрельбы прямой наводкой, и комбат начал колдовать с прицеливанием вслепую, пользуясь своими математическими расчётами и дневными замерами. Долго, тщательно выставляли прицел и угломер, отсчитывая направление по свету фонарика, которым подсвечивал Ефим, стоя метрах в двухстах от орудия рядом с деревом, выбранным днём в качестве ориентира. Когда завершили прицеливание, до полуночи оставалось пара минут. Заряжающий подал снаряд, расчёт отбежал от орудия. Выстрел! В темноте из ствола хлынуло пламя, тут же второй снаряд в ту же цель — выстрел! Вслед за этим солдаты мгновенно привели орудие в походное положение, последовали десять минут бега. Кое-как отдышались и дальше катили орудие спокойно. Дав команду вернуть орудие на прежнюю позицию, комбат вместе с Ефимом отправился в расположение батареи.

— Марк, а когда ты так вслепую стреляешь, ты не думаешь, что попадёшь не туда? И кто там на той стороне попадёт под твой выстрел? Что ты можешь попасть в невинных людей?

— Ефим, во-первых, я уверен в своих расчётах, математика не ошибается, а, во-вторых, там, куда я стреляю, нет и быть не может мирных людей. И нечего здесь искать повод для моральной вины. Расстреливать без всякой нужды старого повара — это правильно? Он им чем-то угрожал? А они его видели как на ладони. Запомни, на войне нет места сомнениям. Пусть потом сомневаются те, кому повезёт выжить. Я стреляю во врага, да и преимущество, похоже, на его стороне, он меня видит, а я его — нет. Хорошо, что дистанция большая. Иначе снайпер этот с их чёртовой колокольни многих из вас уже перещёлкал бы, как курей на колхозном дворе.

— Но ведь тебя никто не гонит в твои ночные рейды. Да и опасны они. Что случись, начальство по головке не погладит, останешься виноватым. Как ни глянь, они только неприятности сулят, а ты по своей воле нарываешься на них. Откуда у тебя такая воинственность?

— Прежде чем рассуждать о моей воинственности, скажи мне, ты известия о родных своих получил из-под Коломыи [24]?

— Нет никаких известий… Пока нет. — Ефим старался не думать об этом.

— Вот так, ведь уже полгода прошло, как до границ Украины дошли и Станиславскую область освободили, а весточек от твоих никаких нет. Запрос сделай, как получишь ответ, так и поговорим с тобой. Моих-то в Днепропетровске никого не осталось. Посмотрю я тогда, как ты рассуждать будешь о милосердии, когда внутри всё кипеть будет. Война войдёт внутрь тебя, душу твою выжжет. Посмотрим, что человеческого в тебе останется. Да и не в стариков с детьми я по ночам стреляю, по передовым позициям врага бью.

— Марк, извини, не хотел я тебя задеть. Просто все устали от войны, и твои ночные вылазки солдаты в батарее клянут на чём свет стоит.

— Ефим, устают солдаты от долгого ожидания, неопределённости, тоска от бездействия начинается. А тоска — первый шаг к разложению, а то и предательству. Так что мои вылазки выбивают эту дурь из ваших голов. Да за последние полгода на выходах этих никого не убило и не покалечило, так что ещё благодарить меня будете. — Не попрощавшись, комбат свернул к дому.

Ефим почувствовал себя неловко. Получилось, что разговор завёл нейтральный, а зацепил комбата за живое и очень болезненно. Вряд ли иначе он проговорился бы о родных, канувших в Днепропетровске. Ведь никто в полку про это не знал.

В расположение первым воротился Ефим, вскоре шумно ввалились в дом и остальные солдаты, разгорячённые от бега, да еще отягощённого перекатыванием пушки. Ни еды, ни кипятка уже не осталось, ложились спать на голодный желудок.

Перед сном вспоминали предвоенные празднования Нового года. В местечке, где жил Ефим, зимний новый год не отмечали, поэтому говорил больше Колька. Выходило, что и в его родных брянских деревнях по скудости больших празднеств тоже не проводили.

Несколько смущаясь, он начал неспешно рассказывать не о самом праздновании, а больше о подготовке к нему. Как они детьми сидели вечерами и под материнским присмотром резали из газет тонкие полоски, красили их и склеивали в гирлянды или делали шарики на ёлку — плотно сжимали мокрые комки газет, сушили и после, раскрасив их в разные цвета, вешали на ёлку. Из тех же газет вырезали большие снежинки различной формы и с изысканными узорами, а на окнах вместо занавесок вывешивали целиковые газетные листы с художественно обработанными краями, их искусно сделанная бахрома колебалась от движения воздуха, и казалось, что в избе живут загадочные новогодние существа. Никаких других игрушек, кроме самодельных, в деревнях не видели. Да и настоящий новогодний праздник с ёлкой видел Колька лишь однажды, когда мать отправила его в Дубровку, проводить младшую сестрёнку Шуру, только начавшую учиться в тамошней школе. Праздник почему-то устроили в бывшей синагоге, приспособленной в двадцатые годы под административное здание.