Ангел Каралийчев - Весна

— Зачем же ты ее продаешь? — спросил ювелир.

— Нужда заставила, сынок, бедность наша. Вконец нищета заела. Как снег выпал, ни разу огня в печи не разжигал. Прошлый год присоветовали добрые люди послать царю прошение. Сообщить ему, значит, кто такой есть дедушка Божил, мы то есть, пожаловаться на нищету нашу, описать про кокарду, может, выйдет мне какая пенсия.

— Ну и что, послал прошение?

— Известно, послал. Пятнадцать левов взял с меня адвокат.

— Ну а царь?

— Ничего. Больно нужно ему, что у какого-то там дедушки Божила из Опыка рубахи и той нету, да от стужи зуб на зуб не попадает!

— Ну, давай посмотрим на твою кокарду.

Старик полез за пазуху, достал узелок, бережно развязал его и осторожно протянул ювелиру маленького желтого льва. Лапы у льва почернели от времени, а глаз был пробит гвоздем.

Ювелир надел очки, осмотрел кокарду с одной стороны, с другой, постучал по ней пальцем и сказал:

— Ошибся ты, дед.

— Как так?

— Вовсе она не золотая, твоя кокарда.

— Это как же? — опешил старик.

— А так. Не золотая, говорю. Просто кусок жести. Обыкновенная побрякушка.

— Да ты что? Быть того не может!

— Гроша ломаного не стоит. Выбрось ты ее на помойку. Зря только тащился в такую даль, на билет тратился. Ты из какой деревни-то?

Дедушка Божил ничего не ответил. Он вдруг часто-часто заморгал, взял свою кокарду, снова завязал ее в платок, как что-то бесконечно дорогое, сунул платок за пазуху и вышел.

Хозяин лавки засмеялся ему вслед:

— Что же ты не спросил у себя в деревне кого-нибудь, кто хоть раз в жизни золото видел, а прямо потащился в такую стужу в город…

Долго стоял на улице бедный старик, глядел на высокие снежные сугробы, и горе потоком заливало его душу. Вот оно, оказывается, как! Кокарда — единственное, что осталось у него после смерти стольких близких людей, последняя его радость и надежда — не стоила, выходит, ломаного гроша. Побрякушка. Как это такая кокарда может быть побрякушкой…

И так как денег на обратную дорогу у старика не было, он двинулся домой пешком. Вышел в открытое поле, прошел немного, но дорога вдруг исчезла. Вьюга замела. Куда идти? Нащупал старик ногой тропку в глубоком снегу, сделал несколько шагов, устал и присел перевести дух.

Пока он отдыхал, злая вьюга мела, кружила вокруг и замела его снегом…

Перевод М. Михелевич и Б. Ростова.

Прошлой осенью я отправился в тот суровый бессолнечный край, где, по словам народного певца, зимой ветры дуют с такой силой, что выкорчевывают деревья, а летом чабаны играют на тонких самшитовых свирелях и милуются с самодивами. Я устал и всей душой рвался к влажной тишине старого леса, солнечным горным полянам, теплому парному молоку, надоенному от овец, возвращающихся в кошару с набухшим выменем. Целый день — словно соловьиная песнь — стоял у меня в ушах звон колокольчика, привязанного к шее моего мула. Мы переваливали через холмы, карабкались наверх, спускались вниз, пока наконец не очутились на крутой каменистой тропинке. Камни посыпались из-под ног и забарабанили по монастырской стене. Задыхаясь от жажды, мул ускорил шаги, влез в бурливую реку и, вытянув черную морду, погрузился в воду по колени. Я спрыгнул на берег, сбросил с плеч мешок и подошел к двум монастырским работникам, стоявшим, словно стражи, у открытых ворот. Небритые, босоногие, вооруженные огромными дубинами и ножами, заткнутыми за пояс, они походили на разбойников, сбежавших из дружины атамана Кудеяра, после того как ими было пролито немало христианской крови, — о чем рассказывает русский народный певец. Они нехотя протянули мне руку, пробормотали что-то вроде приветствия и расступились. Я вошел в просторный монастырский двор, вымощенный белыми плитками и заросший травой. Сюда выходили помещения для заезжих и кельи когда-то живших здесь монахов. Теперь они зияли как пещеры. Стены потрескались, одна лестница обвалилась; уцелели только наивные образы, созданные художником, водившим по стенам своей неумелой кистью. Казалось даже, что краска не успела обсохнуть. Я направился к притулившейся рядом церквушке, похожей на старую, усталую птицу, опустившую крылья. Отодвинул щеколду. Дверь заскрипела. Вслед за мной хлынул мягкий, желтый свет, омывший иконы в пыльном иконостасе и распятие из ствола липы, на котором Христос в отчаянии раскинул руки. Перед алтарными вратами, увитыми синими резными виноградными гроздьями, я увидел полочку, а на ней глиняные чашки: их было с десяток. Я обернулся к двум косматым архангелам, которые стояли в дверях, с любопытством за мной наблюдая, и спросил у них, что это за чашки.