Михаил Булкаты - Живой обелиск

— Ты можешь шутить, Садулла. Тебе не приходится петь за кусок чурека, как слепому Кубады.

— О ком ты печешься, Готта? Кто этот Кубады?

— Тот, кто пляшет и поет за кусок чурека. Босой, голодный, бездомный, как тысячи других.

— А-а-а, вспомнил! Этот многоликий Кубады висит на стене твоей мастерской… в разных позах!

— Это воображение. Таких, как слепой Кубады, не может написать ни одна кисть.

Они миновали Чугунный мост.

— Но их хвалил даже русский художник Верещагин, побывавший в твоей мастерской!

Коста схватил фотографа за драповый воротник.

— А вы с господином Верещагиным когда-нибудь видели страх и голод в детских глазах?

— Успокойся, я же ничего такого не сказал!

— Ты отгорожен от них стенами своей лаборатории, а господин Верещагин — бортами военного крейсера, на котором он удостоился плавать по высочайшему повелению.

— Готта, успокойся… Я и сам ходил голодным!

— Но ты забыл о прошлом! Тебе уже не слышится кваканье лягушек из трещин собственных ног!

«Да воздастся тому, кто, находясь в беде, заботится о ближнем», — подумал Садулла.

— Идем запрягать коня, — сказал он твердо, потянув Коста за руку.

Он ехал туда, где прошло его беззаботное детство, туда, где покоился любимый отец Леуа, вечно бормотавший под нос: «И что из тебя получится, Готта, что?»

Справа и слева умудренные вечностью горы. На склонах Адайхох, как шерстяные пряди, клочья молочно-белого тумана. Контуры острых вершин. Впереди — аркан узкой тропинки, брошенной в глубь ущелья. Среди рассеченных скал грохот разъяренного Терека.

Для Чендзе земля Нара давно стала пухом. Положить бы отяжелевшую голову на ее колени, погладить скользящую по щекам мягкую ладонь старой горянки и поднести ее к губам, чтоб почувствовать запах свежего молока и горячей кукурузной лепешки… Хоть раз, хоть раз! Да, он затем и едет в Нар, чтоб хоть раз услышать упрек Чендзе, заплетающей для него новые чувяки: «Неугомонный ты, Готта!.. Каждый божий день тебе нужны новые чувяки!»

Приехать, чтобы увидеть места, где они когда-то с ровесником Сауи Томайты пасли ягнят. Посидеть у тлеющего очага, потом пойти с двумя пирогами и кувшином араки на кладбище, развести на могилах Чендзе и Леуа огонь, окропить затвердевшую могильную землю аракой, помянуть души усопших.

Конь остановился, мысли путника разбились, как стекло о камень.

Услышав из-за выступа скалы тупой стук, путник спешился и повел коня за собой. Прав был слепой Кубады, когда говорил: «Лучше не видеть глазами истину, которой для нас не существует».

Мальчик лет девяти-десяти с трудом приподнимал огромный железный молот, который падал на камень от собственной тяжести. Это повторялось без конца.

Младший мальчик и собака собирали осколки камней по другую сторону дороги. Собака — зубами, мальчик — изрезанными руками.

Четвероногий каменщик залаял, увидев незнакомого человека. Старший мальчик оцепенел.

— Дай-ка мне свою кувалду, — путник забыл даже пожелать удачи мальчикам.

Он подвесил шапку и башлык к седлу, расстегнул черкеску, размахнулся.

«Купп! Купп! Купп!»

Свист разлетающихся осколков смешался с ревом Терека. Мальчики заулыбались, собака завиляла хвостом и заскулила от удовольствия.

«Так бы рассыпаться и тем, кто заставляет сирот заниматься непосильным трудом!» — думал он, ломая и разрушая каменные глыбы.

Время от времени Коста поглядывал на улыбающиеся лица мальчиков, и их детские наивные улыбки согревали ему душу.

— Хватит, отдохните! Мы бы и за неделю не наломали столько! — сказал старший каменщик.

— Слушай-ка… командующий над каменщиками! — обратился он к старшему мальчику, не прекращая работы. — Как тебя зовут?..

— Габу.

Сбросив намокшую черкеску и высоко подняв кувалду, кивнул в сторону младшего:

— А его?

— Я Джета, — представился сам младший каменщик, — а он Мила, — указал он на собаку.

— Хорошо, Джета!.. А на кого же вы ра-бо-та-ете?

— На хозяина дороги и этого ущелья, — сказал старший каменщик.

— Чтоб превратились в золу и эти горы… и эта дорога!

Мальчик заморгал длинными ресницами и вытер обтрепанным рукавом пересохшие губы. Видимо, его задело то, что этот незнакомый человек проклинал горы, почитаемые каждым осетином.

— А зачем проклинать собственный хадзар? — вырвалось у него.

Кувалда застыла в воздухе.

— Кто проклинает собственный хадзар?

— Вы, ма бон! [30] Ма бон — жизнь моя. Здесь употребляется в виде упрека. — с упреком сказал мальчик. — У нас в ауле говорят, что горы — это наши хадзары и очаги.