Вениамин Шалагинов - Конец атамана Анненкова

Он покосился на мой карандаш и попросил:

- Только не зализывайте, пожалуйста… Вы хотите, чтобы я говорил о чувствах. Понимаете? Чувства и - карандаш, диктовка… Вы не хуже меня знаете, что на всяком суде бывают картины, события, которые не оставляют следа на бумаге - в протокол попадают только слова. Слова тех, кто видел или слышал, слова тех, кто делал, творил зло. Между тем, пауза перед ответом, интонация, ухмылка из-под усов, нечленораздельный звук, смешок, мольба или холодное бешенство в чьих-то глазах порой говорят нашим чувствам куда больше, чем трескучие объяснения и свидетельства…

На суде, о котором мы говорим, было немало потрясающих сцен, лишь отчасти угодивших на лист протокола.

Одну вот такую сцену и я позволю себе воспроизвести, отвечая на ваш вопрос о страхе.

Вообразите немудрящего сухонького мужичонку, донельзя издерганного, пугливого, - нелепый цветастый жилет с чужого плеча, необычный для сибирских широт соломенный бриль в опущенной руке, развинченная походка, и не поймешь, для какой цели свежеочиненный плотницкий карандаш за ухом…

Председательствующий спрашивает: «Что делали у Анненкова?» - «Служил». - «Ну, а точнее». - «Служил в каптерке». - «Что-нибудь слышали о расстреле своими своих по приказу Анненкова?» - «Не понимаю вопроса…»

Он, конечно, все понимает, этот чужой жилет, походная каптерка которого чутко отзывалась на малейшую убыль в отряде. Председатель суда видит это и так неумолимо и плотно припирает каптерщика, что тот, наконец, сдается: «Было. Ставили казаки казаков к стенке».

- Что скажет на это подсудимый Анненков? - спрашивает председательствующий.

Анненков поднимается, нервно покусывая ус: «Так это ж слизняк, - говорит он, - пустышка! Да, да, я сознаю, я не вправе аттестовать свидетеля, но поймите… В отряде он был соглядатаем, тайно осведомлял контрразведку о красных настроениях. Мы не трогали инакомыслящих, двери казарм и эшелонов были открыты для их ухода, но… И еще одна подробность - после меня атаманами для свидетеля стали Меркуловы , 13. Каптенармусу не хватило войны. Он еще около года дрался с Советами на Дальнем Востоке. Жилетка на нем красная, а вот какого цвета его убеждения? Я не могу доверять его показаниям…»

Анненков превзошел самого себя. Чтобы бросить зловещую тень на каптенармуса, он заговорил на весьма рискованную для себя тему о красных настроениях, признавая, что они случались в отряде.

Не помню точно, в тот же день или на следующее утро свидетель заявил председателю:

- Я знаю об Анненкове больше, чем сказал, допросите еще раз.

И вот перед судьями снова тот же замаянный человечек с плоским плотницким карандашом за ухом. Все ждут чрезвычайных сообщений. Пересказав свои первые свидетельства, каптенармус добывает из кармана записную книжку. И тотчас же в зале рождается вполне отчетливый, хотя и негромкий посторонний звук. Откуда это? Свидетель ежится, переводит.глаза на скамью подсудимых…

Я делаю то же самое и вижу перед собой очень бледное лицо Анненкова, его характерную ухмылку молчаливого бешенства из-под крашеных усов и в наступившей тишине слышу, как он повторяет одно, незнакомое мне, нерусское, быть может, просто жаргонное слово. Свидетель воспринимает это слово, как удар хлыста. Кажется, он стал еще меньше и на требование председателя продолжать рассказ с решимостью отчаяния крутит шеей: «Ничего больше не знаю. Не знаю, не знаю…» - «Ну, а как со службой у Меркулова?» - «Служил…»

Слово, нагнавшее на свидетеля столько паники, в протокол, я думаю, не попало. Не буду скрывать, мне очень хотелось доискаться до его смысла. И вот после приговора в скверике у театра - суд шел в театре имени Луначарского - я вел со свидетелем тихую доверительную беседу. Но стоило мне придать моему любопытству форму прямого вопроса, как все мгновенно переменилось. Свидетель поднялся, глядя на меня затравленно и жестко: «Зачем вам это слово?». Лицо его выражало ожидание и страх: «Не ваше это дело, не ваше, не ваше…» Он плакал, отворачивался и прятал свои слезы. Это была истерика. Он и теперь боялся Анненкова…

Что же это за слово? Чем оно страшило тех, кто разделял когда-то пути атамана?

Прямого ответа на этот вопрос бумаги, естественно, не сохранили. Но вот одна догадка кажется достойной внимания.

Анненковскую контрреволюцию суд изучал, исследовал поэтапно, условно расчленив ее во времени и пространстве на восемь самостоятельных кусков.