Кузьма Абрамов - Степан Эрьзя

Фотофабрика Риккорди находилась примерно в том же районе. Степан нашел ее, показав прохожему листок с адресом. За эти месяцы, пока он скитался в городе, немного узнал его, как можно узнать большой лес, несколько раз обойдя его вдоль и поперек. Каждый большой город, пока в нем не освоишься, очень похож на дремучий лес, где можно легко заблудиться.

Фотофабрика представляла собой длинное двухэтажное здание барачного типа безо всяких претензий на архитектурные особенности. Да и все другие здания в новом районе Милана, где еще совсем недавно было предместье, не отличались особыми стилевыми излишествами. Здесь в основном проживал трудовой люд.

Степан пришел слишком рано, ворота перед зданием еще были закрыты с внутренней стороны. Он потоптался немного перед ними и пошел вдоль по улице, чтобы не торчать на одном месте. Затем снова вернулся и опять отошел. Прежде чем открыли ворота, Степан успел находиться до боли в ногах. Вольдемаро, видимо, был не простым работником, а занимал какое-то привилегированное положение, пришел он чуть ли не последним. Увидев Степана у ворот, поздоровался с ним и сказал, чтобы тот посидел немного на скамейке в скверике, а он переговорит обо всем с хозяином. У Степана уже давно не было табака, он попросил у Вольдемаро сигарету, развернул ее, набил трубку и с наслаждением раскурил...

В тот же день Степан снял на окраине небольшую комнату, перенес в нее из-под моста свои нехитрые пожитки и после нескольких месяцев скитаний наконец обосновался более или менее по-человечески. Вольдемаро дал ему взаймы тридцать лир, чтобы он смог хоть немного привести в порядок свою одежду. Из этих денег Степан купил для себя только пару исподнего белья, остальные израсходовал на глину и продукты. Он так долго голодал, что теперь боялся снова остаться без еды. Все полки и подоконники обставил кульками и пакетиками со спагетти, галетами и сахаром. В первый же вечер, дорвавшись до работы, он начал лепить автопортрет, названный впоследствии «Тоской». В это изваяние он вложил свежие впечатления от всего пережитого им с момента ухода от Тинелли — голод, лишения, тоску по любимой работе.

В последние дни Степан чувствовал во всем теле какую-то слабость. Работая над автопортретом, весь обливался потом, так что ему приходилось все снимать с себя и развешивать в комнате для просушки. Под конец он совсем обессилел, но работу все же закончил. Ночами спал плохо, все время просыпался от неприятного и навязчивого сна — ему снилось, будто его голого окунают в ледяную воду. Он весь дрожал и после каждого пробуждения долго не мог заснуть. Как-то утром, встав с постели, он едва удержался на ногах, успев ухватиться за край стола, на котором стоял накрытый мокрым полотенцем «Автопортрет». Голова горела, как в огне, сердце усиленно колотилось. Степан понял, что он не в силах идти на фабрику.

Он не помнит, сколько лежал в постели — день, два или неделю. Когда кончалась горячка и он приходил в сознание, вставал, пил из тазика воду, приготовленную для смачивания глины, другой в комнате не было, и ложился снова. Ноги у него опухли, лицо отекло, под глазами вздулись мешки. В редкие минуты к нему приходили грустные мысли о том, что вот этак, одинокий и заброшенный, еще, пожалуй, и умрет на чужбине. Умереть, ничего не сделав,— глупая, никому не нужная смерть. Нет, на такое он не согласен. Он еще вылепит своего «Осужденного». Как жаль, что тогда в Москве он не сделал с него форму и не отлил в цементе. Цемент — не глина, сохранится навсегда. Как только ему полегчает, он первым делом выполнит автопортрет в цементе. Рисковать больше нельзя...

Непонятная и неожиданная болезнь понемногу стала отпускать. Голова прояснилась, но во всем теле все еще ощущалась сильная слабость, трудно было даже пошевелить рукой. В таком состоянии и застал Степана Вольдемаро, с неделю искавший его по всем закоулкам, где по дешевке сдавались комнаты.

— Что же вы не сказали мне, где поселились? Я бы к вам наведался на другой день, как только вы не вышли на работу.

— А черт знал, что я заболею. Понимаете, сразу скрутило, в один вечер.

Степан лежал, накрытый легким порыжевшим от времени пальто, на узенькой железной кровати с хозяйским волосяным матрасом. Под ним не было ни подушки, ни простыни. Подушкой служил свернутый грязный мешок. Степан заметил, что взгляд Вольдемаро остановился на подоконнике на бюсте Александры, и сказал:

— Припер из России, а для чего, сам не знаю. Это портрет одной знакомой женщины, давно была знакома, в пору молодости.