Борис Шелепов - Их было трое

На дорогу уже приготовлены сухари, сэкономленные за счет собственных желудков, три селедки, «выуженные» Ахметкой из бочки во время его дежурства на кухне детдома, да еще — дареная вобла…

…«Может быть, на фронте, среди врагов, мы встретим этого Чук-Чека с головой удава — лысого доктора?.. Или — самого мистера?.. Приколем их саблями к земле… Получайте!» — думал Знаур, входя во двор детского дома.

В полночь, когда детский дом погрузился в сон, ребята тихо открыли окно, входящее в сад. До земли — добрая сажень. Первым спустился Костя по бельевой веревке, добытой и припрятанной все тем же неуловимым Ахметкой. Потом полез Ахметка, а конец веревки держал Знаур. Когда подошла его очередь спускаться, он привязал веревку за ножку кровати и проворно, как кошка, скользнул вниз. Вдруг в комнате что-то загремело, Знаур стукнулся о землю…

— Кар-раул! — завопил проснувшийся сторож, увидев, что железная койка сама лезет через окно…

Беглецы успели скрыться.

За железнодорожными мастерскими вышли на колею и двинулись по шпалам.

Долго шагали молча. Уже рассветало. Город остался позади.

Первым нарушил молчание Костя.

— А в животе — опять марш «Тоска по родине»…

— Какой марш?.. Зачем непонятный слово говоришь, да?.. — недовольно заметил Ахметка.

Костя разъяснил приятелю-ингушу значение сказанной фразы:

— Когда в животе никакого продовольствия нету, там жалобно урчит…

Солнце поднялось высоко, когда юные путешественники подошли к станции Дарг-Кох. Там стоял товарный состав.

— Давайте зайдем с самого хвоста поезда, — посоветовал Ахметка. — Залезем на крышу вагона. Клянусь — лучше будет.

— Не надо, — возразил Знаур. — Я пойду поищу знакомых. Может, кто из наших найдется. Поезд, кажется, идет туда, куда нам надо.

Знаур не ошибся. Это был эшелон с пополнением Красной Армии. В одном из вагонов молодые голоса нестройно пели новую песню.

Запевал чей-то бойкий тенор, а остальные подхватывали:

Ребята вышли на перрон, робко оглядываясь.

— Знаете что, хлопцы! — осенило Костю. — Давайте скажем, что мы отстали от поезда, который ушел раньше этого, и будто бы мы догоняем свою команду.

— Клянусь аллахом, — поддержал Ахметка, — ты мудрый слово говоришь, Костя!

— Хорошо, — согласился Знаур. — Будем про Ахметкиного дядю говорить. Едем к нему — и все. Где он служит?

— В вашей осетинской бригада, — ответил Ахметка. — Он там есть командир. Начальник. Клянусь.

— Ладно, не хвастайся, — оборвал Костя. — Только так, ребята: буду я говорить. Вы поддакивайте, что я не вру, а говорю святую правду, как на духу у попа.

Из вагона выпрыгнул шустрый паренек с наганом на поясе и красной звездой на рукаве.

— Вам что — особое приглашение? — напал он на ребят. — А ну, давай быстрей в вагон!

— С друзьями прощались… — невнятно пролепетал Костя.

— Хватит, уже отправление.

В «телячьем» вагоне было человек двадцать. Какой-то здоровенный детина сидел возле «буржуйки» и раздавал хлеб с селедкой.

— Подходи, эй, опоздавшие!.. Кому не хватает, налетай — пять хвостов остается в резерве.

Друзья устроились в самом углу, под нарами. Вагон рвануло, сильно толкнуло назад, лязгнули буфера. Поезд медленно набирал скорость.

Знаур толкнул в бок Костю:

— Едем, Коста!

— Ага, едем…

— Ей бог, наш дело хороший! — радостно прошептал Ахметка.

Тот же здоровый парень, что раздавал селедку (он, видно, был в вагоне за старшего), на какой-то маленькой остановке принес в вагон охапку сена.

— А ну, кто там, — обратился он к лежащим на нарах. — Гибитов, Кастуев, давайте, за мной, еще сена трошки принесем. Гарни постельки дробим…

Дальше ехать было совсем хорошо — лежали на душистом сене.

На душе легко: в вагоне никого из начальников нет, значит, нечего страшиться расспросов и допросов.

На станции Прохладной в дверь заглянул кто-то с фонарем, в очках.

— Здесь нет отставших, товарищи?!

— Нету, товарищ помначэшелона! — прогремел голос старшего.

Знаур посмотрел на помначэшелона. Сомненья нет: это не кто иной, как очкастый завдел Христиановского окружкома РКСМ. «Не выдаст», — подумал Знаур, засыпая.

Чуть свет прибыли в Минеральные Воды, и старший по вагону (звали его Арсентием Плахой) снова раздавал все ту же астраханскую селедку и тот же черный липкий хлеб.