Григорий Вермишев - Амирспасалар. Книга II

— Maladetto cataro! [28] Проклятый еретик! (ит.) .

Ловким ударом ноги школяр опрокинул стол с бутылками кианти на полицейского и стремглав выбежал из траттории. Разъяренный сбир вцепился в Хетумяна. На помощь подоспела городская стража, и, изрядно помятый дюжими руками, армянский купец оказался в глубоком подземелье замка Сан-Анжело.

Хетумян сидел в полутьме на прелой соломе и предавался мрачным размышлениям. Все тело болело от побоев, но хуже всего докучало сознание допущенной ошибки. Ошибка ли? Неосторожность разведчика — не ошибка, а служебное преступление, поучал незабвенный Заал Саварсалидзе. Хетумян не узнавал себя!.. Мало того, что он терял драгоценное время в прогулках и беседах в бедных предместьях, как мог он позволить полупьяному вольнодумцу, за которым, оказывается, шла слежка, читать еретические тексты в харчевне, да еще беспечнейшим образом прозевать сбира?.. Впрочем, кто мог знать, что римская полиция, если не удается поймать преступника, охотно хватает соседа? Самоутешение было недолгим. Конечно, проклятый сбир доложит о нем как о единомышленнике удравшего еретика. А обвинение в ереси в папском Риме грозило костром!

Чья — то фигура загородила тусклый свет из окошка с толстой железной решеткой, и хриплый, но довольно приятный тенор громко запел:

— Заткнись, проклятый еретик! Не то получишь стрелу в рожу… — раздался зычный окрик со двора.

Фигура озорно свистнула и спрыгнула с подоконника. Обернув грязное, заросшее волосами лицо, человек скривил щербатый рот в подобие улыбки:

— Злится проклятый папист! Как будто не безразлично — получить стрелу в глаз от болвана-часового или, как каплун, изжариться на костре аутодафе…

Хетумян мрачно воззрился на фигуру, нехотя буркнул:

— Кто таков?

— Школяр из Тулузы. А звать меня Гюг-вагант, — бойко ответил тот.

— А за что ты попал в тюрьму? — продолжал допрашивать Хетумян.

— Carmen nebelle [29] Бунтарская песнь (лат.) . , синьор! — подмигнул вагант [30] Ваганты и голиарды — светское вольное течение в поэзии на латинском языке, которое охватило в XII–XIII вв. широкий круг недовольных и свободомыслящих клириков от среднего и высшего, часто деклассированного духовенства до буйных школяров. К этому движению принадлежал и знаменитый Абеляр (1079–1172). В дальнейшем голиардская поэзия исчезает. .

— Это еще что такое? — удивился Хетумян.

— Песни против папы. Вы только что прослушали одну из них, — пояснил Гюг и смолк, уставившись на железную дверь.

Тяжелые засовы загремели. В глаза ударил свет потайного фонаря.

— Хетумиано, выходите! — голос тюремщика был необычно любезен.

Когда кардиналу-префекту Рима комендант тюрьмы в числе задержанных за истекшие сутки преступников назвал и имя Гарегина Хетумяна, префект, невзирая на свой высокий сан, смачно выругался:

— Ослы святого Петра! О чем вы думаете, ведь его святейшество лично приказал доставить во дворец этого «еретика»!

Тюремщики быстро привели Хетумяна в надлежащий вид, вернули документы и деньги, отобранные при аресте, и чуть не вскачь доставили во дворец. Привратник в расшитой ливрее провел левантинского купца по длинным коридорам к внутренним покоям. Там его принял дежурный камерарий и после доклада ввел в обширный папский кабинет.

Иннокентий III сидел за столом, покрытым парчовой скатертью, и читал пергаментный свиток. Подняв голову, он внимательным взглядом окинул склонившегося в низком поклоне Хетумяна.

— Приблизься, figlio mio! Нет, туфлю целовать не надо, мы не в церкви… Можешь сесть вон там. Как твое имя?

— Хетумян Гарегин, ваше святейшество, — тихо ответил Хетумян, осторожно присаживаясь на край стула в конце длинного стола.

Из-под опущенных ресниц он осторожно рассматривал могущественнейшего из властелинов Европы. Перед ним был человек небольшого роста, в белом одеянии и в белой камилавке на седеющих волосах, с гордым профилем аристократа и блестящими, молодыми глазами.

— Хетумиано Гарегино? — повторил задумчиво папа. — Похоже на итальянские имена… Ты христианин, сын мой?

— О да, святейший отец.

— Греческой веры?

— Нет, я принадлежу к Церкви святого Григория Просветителя.

Иннокентий III нахмурил брови:

— Монфизит — вдвойне еретик! Хотя…