Валентин Кухтин - Коридоры кончаются стенкой

Последний допрос с участием помощника военного прокурора навел на глубокие размышления. Угроза представителя прокуратуры вернуть его в Лефортово заставила вздрогнуть. Конечно, не прокурору решать, где содержать бывшего врид помощника начальника УНКВД, но чувствуется, что Захожай не прочь пойти на поводу и загнать его снова в кромешный ад. Надо упредить. Надо пожаловаться Гальперину. Он хоть и упертый, но упертый по делу и человечней других.

С нетерпением дождался утра, и когда лицо надзирателя появилось в металлическом овале «кормушки», потребовал немедленно принести бумагу и карандаш. Надзиратель повиновался.

— Э-эх, раззудись плечо! — исступленно прошептал Безруков и стал торопливо писать. Кому первый ушат? Конечно, Захожаю. Прежде ему, затем всем остальным.

«В предыдущем заявлении я сообщил вам, как путем пыток в Лефортовской тюрьме от меня были получены ложные показания. Под жестоким нажимом я вынужден был оговорить себя и других лиц, а потом, когда на допросах, проводимых Захожаем, я попытался отречься от лжи, Миронович, Буров и Захожай пригрозили мне, что до конца следствия оставят в Лефортово, а еще хуже — переведут в Сухановскую тюрьму. Такая перспектива меня не устраивала и я подписал протоколы, какие нужны были следствию, в надежде, что со временем встречусь с представителем прокуратуры и справедливость восторжествует.

Оставаясь наедине с Захожаем, я несколько раз предупреждал его, что он становится на скользкий путь, выбивая показания от людей, которые всю свою жизнь отдали делу борьбы с контрреволюцией. Захожай обещал быть объективным, но с пути, проложенного в следствии по моему делу Мироновичем и Буровым, так и не сошел по сей день, требуя, чтобы я восстановился в прежних показаниях и подтвердил наличие в УНКВД заговора и мою принадлежность к нему.

Каким-то образом Захожаю стало известно о содержании моего первого заявления вам и мне довелось испытать в связи с этим кучу неприятностей. Прежде всего он предупредил меня, что если он как следователь мне не нравится, я могу отправляться к Мироновичу, который со мной церемониться не будет. Самое скверное, что он прав на все сто процентов. Хорошо зная тамошние порядки, я действительно вынужден буду подписать протокол, что я не только участник заговора, но и шпион, и террорист, и диверсант. Я сказал ему об этом, на что он ответил мне, что его это совершенно не касается. Я обращался по этому поводу к Шулишову, но тот, выслушав меня в присутствии Захожая, тоже предупредил, что если я не дам нужных следствию показаний, то он через 2–3 дня отправит меня в Лефортово. «Пусть там воспитывают вас Миронович и Буров!» — подчеркнул он с усмешкой. Мне по сути дела не дали говорить и я только успел сказать, что от правды не отступлю и свой 19-летний чекистский путь заплевывать ложными показаниями не буду.

Захожай угрожает мне создать невыносимые условия содержания. Что еще он может сделать, если все, что смог изобрести, уже внедрил? Он поместил меня в такое место, где находятся камеры для смертников. Я заявлял ему, что мои нервы до крайности напряжены, в особенности, когда берут из камер осужденных для приведения приговора в исполнение. Берут с шумом, сопротивлением, воплями. На почве этого в первых числах декабря я не спал 7–8 суток, дошел до сумасшествия. Захожай, чтобы успокоить меня, пообещал отправить в сумасшедший дом, но потом сжалился и посадил ко мне еще одного арестованного — бывшего начальника РО НКВД Усть-Качкинцева. Я всю зиму мерзну в совершенно нетопленой камере. Как это назвать? Что еще хочет применить ко мне Захожай? Чем намеревается «смирить» меня?

Я содержусь в камере, в которой в свое время содержался Жлоба. Но то был преступник, а я? В чем мое преступление? В том, что я, как тысячи других, слепо выполнял волю врага народа Ежова, потому что верил ему, был подавлен его авторитетом, потому что он, а не кто-нибудь, разгромил банду Ягоды, он, возглавляя НКВД, продолжал оставаться секретарем ЦК. Разве это не основание для веры? А за эту веру мою девятнадцатилетнюю борьбу с контрреволюцией, с вооруженными бандами называют ерундой».

Неожиданно для себя Безруков прослезился. Всхлипнул несколько раз, вытер слезы со щек: стало горько и обидно, что рабские потуги выбиться в люди закончились так трагично. А может, еще удастся выкарабкаться?

«Мне представляется очень странным, что требования ЦК ВКП(б), так ясно и по-справедливому жестко осудившего преступную практику, существовавшую при Ежове, реализуются теми же методами, которые внедрил Ежов.