Александр Марков - Атаман Метелка

— Да как же?

— Так-таки и кричат.

— На чей же крик похоже?

— Ни на чей. Известно: баба кричит. Видишь, под клювом у нее кожаный кошель? Там она рыбу хранит.

— Зачем хранит?

— Про запас. Фунтов [14] Фунт — мера веса в 400 граммов. до семи может держать. Но лететь уже с грузом не может.

Петруха крутил головой, радостная улыбка блуждала на его губах — никогда не видывал такого простора.

— И все вода, вода, — шептал он. — Где ее надо людям, в степи, там нету. А тут — сущий потоп.

— Тут же море, глупый, — любовно поглядывая на Петруху, сказал Тишка. — Водится в этом море зверь-тюлень. Детенышей зимой на льдинах рожает. Пушистые такие, на медвежат похожи.

— Медведей я видел много, — вздохнул Петруха. — У нас в селе Ключищах Сергацкого уезда леса дремучи. Мужики часто ловят медвежат, а потом приручают их. Ох и потеха! Обрядят такого в кафтан, в лапы дадут балалайку и водят из деревни в деревню.

— Уж не ты ли водил? — захохотали казаки. — Не зря тебя Поводырем прозвали. Ты нам расскажи про прозванье.

Парень не обиделся и стал рассказывать:

— Это я еще мальчонкой был. Голодный был год. В доме ни крохи. А тут слепцы забрели в село. Поводырь их в нашем селе умер. Они и упросили меня водить, посулили рубль в месяц. Ходил я с нищей братией долго и всяких див навидался. Из убогих кто сказками, кто пением промышлял. Знающий больше песен и больше выклянчивал. У одного к тому ж горло широкое, заливистое было, тот всех богаче… — Петруха недоговорил, осекся. Его зоркий глаз приметил у ближайшей косы черное пятно, над которым тучей кружило воронье. Он указал пальцем на черный комок, приткнувшийся у самой воды.

Тишка повернул голову, сощурил глаза и сказал:

— Это человек. Надо подать сигнал на шхоут. Они не видят, идут мористее.

Старик вынул пистоль из-за пояса, и гулкий выстрел раскатился над прибрежными зарослями. Гусиная стая серым облаком взмыла вверх, черными пулями юркнули в камыши кашкалдаки.

На шхоуте приспустили паруса и стали заворачивать к мелководью. Затем спустили на воду юркую лодчонку. Человека с отмели подобрали быстро. Был он высок и худ. На скуластом лице запавшие глаза и черные длинные усы. Дорогая сабля красовалась на его боку. Обведя мутным взглядом подобравших его людей, он еле прошептал:

— Благодарю вас, Панове, спасли от смерти… Век не забуду…

Это был запорожский казак Наум Черный. Подкрепившись, выпив кумыса и узнав, что перед ним казаки, он рассказал о своих странствиях.

В начале октября 1774 года из Коша Запорожского в Петербург была отправлена высылка из двадцати рядовых казаков и войскового писаря Антона Головатого. Посланным наказали хлопотать о возврате Запорожью за его заслуги всех прежних вольностей, прав и земель. Кроме подарков, везли казаки в Петербург списки с поземельных актов, гетманских универсалов и царских грамот. В Москву казаки добрались в декабре, как раз туда со всем своим двором и генералитетом прибыла Екатерина II. Антон Головатый, одевшись в лучший наряд, стал добиваться аудиенции у императрицы. Он ожидал, что им займутся быстро. Но в Москве было не до запорожцев. Там в это время вершился суд над пойманным Пугачевым. Неделю ожидали, и другую, и третью, а все не дают встречи с государыней, не могли повидать и Григория Потемкина. Головатый возвращался в свой стан, в Новоспасский монастырь, злой и хмурый. На чем свет стоит ругал фаворита императрицы. Вспоминал Головатый недавнее прошлое и недоумевал: давно ли Потемкин переписывался с Сечью? Записавшись в войсковой реестр, он тогда титуловал кошевого «милостивым батьком» и заверял его вельможность «в неуклонной и всегдашней своей готовности служить войску», которое он «любит по совести». Теперь, в Москве, Потемкин был не тот. Привезенные дары — мороженую рыбу, сушеные плоды, греческое масло, лимонный сок и двух скакунов — принял через своего поверенного и встретиться обещал. Лишь обещал…

Рассказ Наум Черный прервал — устал очень. Ему вновь дали кумысу, немного дичины. Поев, запорожец глянул веселее и продолжал:

— Стою я раз на часах у стана своего, в монастыре. Стою, каблуками пристукиваю. Мороз лютует, а я напеваю:

Гляжу, подкатил в санках важный пан в черной медвежьей шубе, в рысьих сапожках. Лицо белое, брови соболем выгнуты. Был то Потемкин, позже узнал.

«Чи дома писарь?» — крикнул он из саней.