Антония Байетт - Дева в саду [litres]

Двусмысленно и не вполне внятно. Я, кажется, даже надеялся, что в последний миг кто-то эффектно встанет и провозгласит причину, по которой брак не может быть заключен. Напрасные чаяния, не так ли?

– Напрасные, – сказал Александр.

Билл откинулся на корточках и обратил к нему острие палочки:

– Полагаю, вы думаете, что я хватил через край. Что во мне должна была заговорить кровь. Что мне следовало отказаться от своих исконных убеждений и пойти туда. И вы вряд ли понимаете, что я не мог. Попросту не мог.

– Я этого не говорил.

– Ну конечно. Английская слащавая вежливость. Вежливость превыше всего. Овцы. По крайней мере, я уважаю свои принципы.

– Все было очень хорошо и сердечно. – Александр слегка облокотился на относительно новый обелиск, дабы избегнуть зеленых пятен на жемчужистом рукаве. – Я был тронут.

– Не сомневаюсь. Что вас только не трогает. Я видел, как вы там лупили по тисам. «Мрак разгорается на кончиках ветвей и снова переходит в мрак». Мрак! Помните об этом в своих облаках «плодотворящего дыма», или как там у классика. Мрак – вот что я вижу.

– Билл, они очень счастливы.

– Овечье счастье. Овцы, обреченные овцы. Я хотел для нее чего-то настоящего.

Александр почти слышал шипенье и треск его гнева. При виде Билла у него всегда возникал образ огня, тлеющего внутри стога. Он смутно чувствовал свою ответственность: этот огонь нужно было притушить, но как?

– Честно говоря, я не понимаю, почему вы так воспротивились.

Билл резко повернулся к нему:

– Не понимаете? Думаете, преувеличиваю? Наигрываю?

– Ну что вы, нет, конечно, – примирительно проговорил Александр.

– Я хотел для нее чего-то настоящего.

Уязвленный за другого, Александр не выдержал:

– Дэниел настоящий мужчина. Я бы сказал, во всех смыслах этого слова.

– Ах, вы бы сказали: настоящий? Вот в этом позвольте мне искренне усомниться. Их мир! Мумифицированные зомби. Иисус Христос. И ведь никого это не волнует, я для них психопат с дурными манерами. А он вполне хороший парень, по крайней мере, сам себя таковым считает, серьезный и так далее. Но, господа, это не вопрос манер. Манеры! В Англии это панацея. Порядочные манеры. Добропорядочные мертвецы. Нет-нет, господа, это вопрос жизни. Там – жизни нет. – Взмокший, в изжеванном пиджаке, он широко махнул рукой в сторону церкви, причем чуть не упал. – Или вы думаете, я должен первым протянуть руку, да еще и сплясать на свадьбе?

Александр сам не понимал, что он думает на этот счет, однако выдавил в ответ:

– Конечно.

– А я не хочу!

Александр мрачно смотрел на Билла.

– Впрочем, вы меня убедили. Я поеду с вами. Вы же туда собираетесь?

– Туда…

Они сели в машину, но тут пришлось еще задержаться: Билл велел водителю снять и убрать белые ленты.

– Эти бантики совершенно неуместны, – заметил он, откидываясь на серые подушки сиденья и сдвинув панаму почти до переносицы. – Мы не девственницы и не торты, и праздновать нам нечего. Именно что нечего. Тут уместней говорить о ягнятах, везомых на заклание, но мы обойдемся без пасхальных ленточек.

Учительский сад, подобно волшебному саду из «Зазеркалья», имел высокую стену и в ней – запертую дверь. Билл и Александр спустились по крутому переулку, ведущему от школы, и заглянули внутрь. Сад был прямоуголен. Александра всегда раздражало скудное воображение планировщика. У дальней стены было что-то вроде насыпи, обложенной камнем. На одном конце ее рос куст чубушника, на другом – плакучая ива без положенного водоема. В этом саду Александр ставил «Она не должна быть сожжена», из этих тощих зарослей выскакивал в алом трико и черном колете. Сегодня на насыпи довольно шатко высились разборные столы на козлах, покрытые изрядно застиранной школьной камкой. Там были подносы с холодными закусками, чайник и кофейник старинной потертой меди, книзу суженные, как греческие урны, и двухъярусный бело-голубой торт с дорическими колоннами из крема.

Будь его воля, Александр посадил бы тут лаванду и вереск, тимьян и розмарин, шпалерные грушевые и персиковые деревца. По стене пустил бы шиповник, и плети клематиса свешивались бы над входом. Но вместо этого плоскую лужайку окаймляли полосатые клумбы: красный шалфей, густо-синяя лобелия и белый алиссум – аккуратные патриотические полосы с двумя-тремя пятнами вульгарно-ярких петуний. Александр не любил ни бледно-сиреневый, ни кричащие оттенки лилового. Вдоль клумб мелкой рысью пробегали школьные официантки с пенящимися бутылями и низкими бокалами на длинных ножках.